Бегун неуверенно пошарил глазами по столу.
– Кресты носите, а русских слов не знаете, – сказал старик. Он взял один из маленьких ковшиков, висящих по краю братины, зачерпнул и аккуратно выпил, утерев затем рот ладонью.
Бегун зачерпнул следом. У него перехватило дыхание, на глазах против воли выступили слезы. Рубль, выпучив безумные глаза, раздувал щеки и, наконец, закашлялся, выплеснув водку на скатерть, не успев даже прикрыться ладонью.
– Крепка-а… – осипшим голосом сказал он, отдышавшись. – Градусов шестьдесят? На можжевельнике?
Старик и Еремей, будто не заметив конфуза, принялись за еду. Стол был скоромный: крапивные щи с копченой свининой, свиная голова с хреном, заяц под сладким взваром, рыжики, варенные в рассоле, медовый сбитень на зверобое. Хлеба было мало, и тот трухлявый, как сухой торф, – с отрубями и ботвой. Должно быть, рожь не вызревала здесь, и хлеб был сладковатый, как солод. Вилок не дали, мясо ели руками, отрывая куски с блюда, смачно обсасывая кости, щи и взвар хлебали ложками из общего чугуна.
Лева достал швейцарский складной нож с десятком лезвий и орудовал маленькой вилочкой.
Выпили еще по корчику. Старик по-прежнему прощупывал их внимательными глазами.
– Ну, гости незваные, откуда будете? – спросил наконец он.
– Из Москвы будем, – ответил Рубль.
– Аж вот как? Стоит еще Первопрестольная? – с непонятным выражением спросил старик и перекрестился.
– Стоит, куда она денется. А вот куда это нас занесло?
– Куда шли, туда и попали… Про Белоозеро пытали? – старик глянул на Еремея. Тот утвердительно кивнул. – Вот вам Белоозеро, – указал он кругом. – Еремей-то на третий день учуял, что вы его по следу скрадываете, и пошел круги писать. А уж когда погибать стали – кресты на груди нашел, засомневался, не стал грех на душу брать и приволок обоих. Так что кланяйтесь в ножки спасителю своему.
– Давай, спаситель, твое здоровье! Чуть не сдохли по твоей милости, – Лева махнул еще корчик. Он уже изрядно окосел, не давал Бегуну вставить ни слова, можжевеловое зелье было ему явно не по силам после жарких объятий Ломеи, Грудеи и прочих трясовиц.
Бегун держался, понимая, что от этого разговора, может быть, зависит их судьба.
– Неужто в самой Москве про Белоозеро слыхали? – продолжал допрос старик.
Лева собрался было ответить, но Бегун наступил ему на ногу под столом.
– Случайно услышали: будто бы стояло село, а потом пропало, как Китеж-град, – ответил он, невольно подстраиваясь под неторопливую, размеренную речь старика. – Решили узнать: правду говорят или сказка? А мы старые песни собираем, записываем. Где же еще старые песни остались, как не в Белоозере?
– В каждом селе свои песни, – усмехнулся старик. – Зачем вам чужие? Или не поют уже в Москве?
– Поют, да все новые, иностранные. А свои забыли давно.
Эти слова старик принял и кивнул утвердительно.
– Ну что же, – сказал он. – Слушайте, коли охота есть. Тесновато у нас только. До Троицы у Еремея в запечье поживете, а по теплу и на сеннике можно. А там хотите – избу рубите, мужики помогут, не хотите – вон на задворье сараюшка, печуру сложите и живите с Богом…
– Какая изба? – насторожился Рубль. – Погостим недельку – и обратно.
– А вот обратно от нас дороги нет, – развел руками старик.
– То есть как это? – опешил Лева. – Мы свободные люди! Вы права не имеете нас задерживать! Нас искать будут! Десять вертолетов! Если через неделю не вернемся – всю тайгу по деревцу прочешут! Скажи им, – толкнул он Бегуна. – Мы в Рысьем заранее предупредили: если через неделю не появимся – ищите в этом районе!
Старик терпеливо слушал, кивая.
– Взаперти мы вас держать не будем, – сказал он, когда Левка выдохся. – А только пока вы в лихорадке лежали – болота разошлись на все четыре стороны. Теперь, пока снова не станут той зимой, – ни для кого хода нет, ни сюда, ни отсюда. А там – идите, коли хотите. Вот только провожать некому. Погибать будете – себя вините…
Ребятишки, дожидавшиеся у крыльца, с восторгом наблюдали, как Бегун тащит обратно пьяного Рубля.
– Во влипли, е-мое! – причитал Лева, озираясь. – Это что, до конца жизни тут под елочкой куковать? Твоя была идея – думай теперь, как отсюда выбираться!
– Сказали же тебе, до осени нет дороги. Спасибо, что живыми остались.
– Воздушный шар сошьем, улетим к едрене матери! Или запалим деревню – может, пожарные прилетят? Там футбол в июле, чемпионат мира – четыре года ждал, а тут на сто верст ни одного телевизора… Девушка, у вас, случайно, телевизора нету в горнице?… Да что телевизор – сортира нет, не изобрели еще, жопу еловой веточкой подтирать будем!.. Дурят вас, братва! – заорал он. – Там цивилизация, там люди в космос летают, в кабаках сидят, а вы тут при лучине тухнете! – Он врубил приемник и поднял над головой как доказательство.
Селяне с радостным смехом сбегались посмотреть на них.
– Кончай дурака валять! – Бегун с досадой тянул его с глаз долой.
– Я вам правду открою! – упирался Рубль. – Я тут революцию подниму!
Проснувшись утром, Бегун вышел на крыльцо и встал, блаженно щурясь на первые солнечные лучи, пробившие хвою. Покой и тишина царили в этом мире, в чистом утреннем воздухе каждая травинка, самая дальняя веточка были очерчены удивительно ясно и объемно, будто упала с глаз мутноватая, съедающая краски пелена. В гулкой глубине леса перекликались птицы.
Между избами бродила домашняя живность, необычная, как само село: поджарые клыкастые свиньи и длинноногие резвые козы – должно быть, дальние предки их прибыли сюда с Белого Озера и нагуливали потомство в лесу, с дикими собратьями. Вместо кур копошились в земле и сидели на нижних ветвях сосен черные хвостатые глухарки. Дремали на солнышке мирные эвенкийские лайки. Одна подошла и села у ног Бегуна – чужих людей здесь не бывало, любой человек был свой, хозяин.
Появился Рубль, отпил ледяной воды из бочки у крыльца, плеснул в лицо и бодро крякнул:
– Хороша можжевеловка! Экологически чистый продукт: ни тебе абстиненции и жить хочется, как никогда… А где пейзане? – огляделся он.
– В церкви, наверное. Пойдем…
В тесном храме собралось все село, яблоку негде было упасть. Когда Бегун отворил дверь, огоньки свечей вздрогнули и заметались. В толпе пронесся шепот, озерчане раздались в обе стороны от них. Бегун трижды перекрестился, отбил поклон и прошел ближе к алтарю.
Стены храма были на века сложены из мощных бревен, иконостас обвивала затейливая резьба. По центру, над царскими вратами висел оплечный Спас. Это была удивительная, суровая икона. Это был Иисус, пришедший не с миром, но с мечом, не прощать, а судить. Бескровные губы его были жестко сжаты, а огромные, яростные глаза встречали каждого входящего и следовали за ним, в какой бы угол ни пытался забиться человек, они проникали прямо в душу, прожигали насквозь – этот лик явился не из глубины веков, а из будущего, чтобы напомнить о скором и неизбежном судном дне, когда живые будут завидовать мертвым.
