Петрович краем глаза сторожил каждое его движение. Бегун будто бы дремал, расслабленно покачиваясь в такт с другими пассажирами. Внизу видны были уже крыши поселка, расчищенная от снега полоса на просеке, рядом вездеход и с десяток ярких «Буранов».
Самолет описал широкий вираж и стал снижаться, прицелившись на просеку. Петрович прочно взялся за штурвал, готовясь к посадке. Второй начал отсчет высоты:
– Сорок метров… тридцать… пятнадцать…
Бегун метнулся вперед, одним прыжком вскочил в кабину, обхватил локтем Петровича за горло, пытаясь вытащить у него пистолет из кармана. Тот судорожно дернул штурвал на себя, чтобы не врезаться в землю, и тут же завалил самолет на крыло. Пассажиры левого борта, не успев проснуться и открыть глаза, слетели со скамьи в объятия к правым. Бегун повалился спиной на второго пилота, тот заломил ему сзади руки. Бегун затылком ударил его в лицо, освободился и добавил ребром ладони.
Люди на земле растерянно смотрели на взбесившийся кукурузник, который выписывал крутые восьмерки над просекой, едва не задевая крыльями за верхушки.
Пассажиры в салоне катались друг через друга вперемешку с рюкзаками и сумками.
Второй пилот безвольно обмяк в кресле, зато Петрович успел вытащить пистолет. Бегун перехватил его за кисть, сжимая изо всех сил, выкручивая пушку из ладони. Положение было неравное, летчику надо было еще управлять самолетом, несущимся над самыми кронами. Он, наконец, разжал пальцы – и вдруг рванул штурвал на себя. Самолет свечой пошел вверх. Бегун улетел бы в дальний конец салона следом за остальными пассажирами, но в последнее мгновение раскинул руки и повис на локтях, наполовину провалившись в дверной проем.
Кукурузник шел вертикально вверх, содрогаясь всем телом от перегрузки, теряя скорость. Почти остановился в воздухе, завис, надсадно завывая мотором, – и Петрович отжал штурвал, выровнял.
Бегун передернул затвор и приставил ствол ему к затылку под форменной черной ушанкой.
– Все, Петрович, – сказал он, переводя дыхание. – Поехали. Без высшего пилотажа, – он махнул наугад, в сторону от поселка.
– Куда? – криво усмехнулся тот. – В Америку? Через полюс ближе всего выйдет.
Бегун оглянулся в салон. Пассажиры поднимались, потирая ушибленные локти и колени, настороженно косились на пистолет. Кто-то лежал на полу, держась руками за голову. Бегун подозвал Еремея.
– Куда садимся?
Тот глянул в фонарь, пытаясь определиться с высоты.
– Верст двадцать по реке. Вон за излучиной, – указал он.
За широкой излучиной Петрович снизился и сделал круг, приглядываясь, где меньше снега. Самолет далеко проскользил на лыжах по льду и по брюхо запахался в сугроб под берегом. Петрович заглушил мотор.
– Взлетишь? – спросил Бегун.
– Я-то взлечу. А ты сядешь, – спокойно ответил тот.
– Это рация? – постучал Бегун по жестяному ящику на стене кабины.
– Это.
Бегун выстрелил в лицевую панель. Стрелки на приборах вздрогнули и упали на ноль.
– Лыжи давай, – велел Бегун.
Они спрыгнули в глубокий снег. Следом Петрович выбросил им две пары лыж из аварийного запаса. Бегун подсадил Павлика себе на закорки.
– Извини, Петрович, – сказал он. – Прощай. Спасибо за все и не поминай лихом.
– Помяну, не сомневайся.
Они двинулись через реку – впереди Еремей по снежной целине, за ним Бегун с сыном. Когда поднялись на высокий берег, Бегун оглянулся: пассажиры уже махали лопатами, какими-то досками и крышками от железных ящиков – расчищали полосу. Может, к ночи и закончат. На худой конец, заночуют в самолете. В любом случае не пропадут.
Как только сосны сомкнулись за спиной, а уши, уставшие от треска мотора, стали различать голоса тайги: тягучий ветер-верховик, и острые коготки белки, прыснувшей вверх по стволу, и шелест снега, падающего с потревоженной ею ветки, – вся бешеная карусель последних дней начала тускнеть в памяти, будто и не с Бегуном вовсе это было, а то ли в кино когда-то видел, то ли рассказывал кто-то. Течение времени замедлилось до размеренного скрипа лыж по насту.
Еремей уверенно шагал впереди. Павлик с веселым любопытством глазел по сторонам, ему нравилось ехать верхом на отце, трогая обвисшие под тяжестью снега сосновые лапы.
– Скоро придем? – нетерпеливо спросил он.
– Рукой подать, – ответил Бегун. – Дней пять всего.
Еремей петлял, чтобы сбить погоню со следа, обходил открытые места, хороня лыжню под покровом широких ветвей. Но странно – ни разу даже поодаль не послышался гул самолета. Погони не было. Они вышли к Белоозеру не напрямик, а широким кругом. Павлик давно пересел на Еремея, в его заплечную торбу с поклажей. Бегун нес в рюкзаке одну икону и все равно уже едва плелся, далеко отстав от них.
Он за версту узнал в молчаливой зимней тайге родные места, опушку, где Неждана умывалась росой, и, как мальчишка, бросился вперед, обгоняя Еремея. На бегу вытащил из-за спины Спаса и, держа у груди, как на крестном ходе, покатился к домам по широкому склону.
– Эге-гей, люди! – ликующе заорал он, задыхаясь. – Встречайте! О-го-го-го!!
Только эхо ответило ему из глубины леса.
Лыжи разъехались, и Бегун сел в сугроб, растерянно глядя на село, засыпанное поверх окон нетронутым снегом. Следы осмелевшего зверья прострочили снег меж домов и по крышам вокруг давно остывших печных труб. Куница тонкой длинной струйкой вытекла из-под стрехи ближней избы и скользнула к лесу.
Мимо неторопливо прошагал Еремей.
– Эй… – окликнул его Бегун. – Где люди?
Еремей молча подошел к своему дому, опустил торбу на снег. Бегун догнал, схватил его за руку:
– Люди где?!
– Ушли, – спокойно ответил Еремей. – На другой день после нас.
– Почему?
– Кто ж знал, не пожалуют ли еще гости.
Конечно, это было мудро. Бегун и сам понимал, что Белоозеро обречено с того мгновения, как Лева рассказал о нем первому же человеку в Москве. Не ждал только, что уйдут без них.
Пока раскапывали двери и разжигали огонь в печи, Бегун молчал, дожидаясь, когда Еремей заговорит сам. Стол с лавками, сундук и голая кровать стояли в чисто прибранном напоследок доме, кое-что из посуды было в печи, на полу лежали плетеные рогожки – видно, путь предстоял неблизкий, брали то, что можно унести. В красном углу осталось светлое пятно из-под снятых икон, над ним кружок копоти от лампады.
Еремей открыл сундук, переоделся в свое. Джинсы, свитер и сапоги бросил в жадно гудящую, истосковавшуюся по огню печь. Достал из подпола солонину, натопил снега и поставил вариться в чугуне. Тепло растекалось по дому, на стенах быстро таял иней. Павлик забрался на печку и уснул, завернувшись в медвежью шкуру.
