Образ нити, причем в космогоническом контексте, встречается нам и в восточнославянской традиции. Одна украинская колядка так описывает весьма интересный спор апостола Петра с богом:
Петро каже: земля бiльше;
Господь каже: небо бiльше.
Посучимо шнур, змiряймо небо!
Небо бiльше, що скрiзь воно рiвне,
Земля маленька, що гори, долини,
Гори, долини, всяки могили
[102].
Как видим, два сверхъестественных персонажа с помощью шнура измерили небо и землю, установив превосходство первого элемента данной космической пары над вторым. Нечего и говорить, что подобная операция, определяющая размеры, а первоначально, возможно, и границы Неба и Земли носит сугубо космологический характер. Данная колядка XIX в. позволяет нам лучше понять и знаменитый Тмутараканский камень XI в. Измеривший расстояние между Тмутараканью и Корчевым, да еще по морю, стихии Перуна, князь Глеб, по сути дела, на земном уровне воспроизвел космологическое деяние небожителей, и потому счел нужным навечно запечатлеть это свое свершение на камне для потомков. Можно предположить, что главным предназначением Тмутараканского камня была именно фиксация самого княжеского дела, повторявшего дело божественное, а не его утилитарная функция в качестве простого дорожного указателя расстояния между двумя городами.
Во-вторых, нить в восточнославянской традиции не только измеряет Небо и Землю, но и связывает их между собою в вертикальной плоскости. Так, например, в белорусской песне умершая мать девушки просит спустить ее с неба на землю, причем в качестве связующих элементов между двумя мирами фигурируют золотой прут и шелковый шнур:
Палагейкина мамухна
Просилася у Бога,
У Духа Святога:
– А спусци мяне, Божухна,
По золотому пруточку,
По шоуковым шнурочку
С неба на землю —
Поглядзеци дзицяци…
[103]
По нитке с Неба на Землю спускаются не только души умерших, но и души новорожденных детей. В полесской традиции второй половины XX века этнографами был зафиксирован мотив «ребенка спускают с неба по нитке»: «Бог на нитоццы спустиу»; «Цябе з неба на золотой вяроуцы спустили»; «Бог пачовочками спустил з неба»; «Бог з неба на красной нитачки спустиу»
[104].
Данный факт заставляет нас предположить славянское влияние на один финский мифологический сюжет: «Между аллегорическими мифами чуди и финнов встречаем у Моне следующий рассказ: Лаунаватар, будучи беременной в продолжение десяти лет, не могла родить до тех пор, пока св. Георгий (по-чудски св. Прьене – явно отголосок имени Перуна) не бросил ей из туч красную нитку (молнию!) на живот; она родила тогда девять сыновей, но Христос не захотел их окрестить, и они сделались мучением для человечества, младший из них – животная боль колика»
[105]. В пользу славянской первоосновы мифа говорит и само имя святого, явно созвучное имени славянского Перуна, бывшего одним из двух верховных богов-хранителей вселенского закона, равно как тождество нитки и молнии, притом что Перун в отечественной мифологии был именно громовержцем, и, наконец, то обстоятельство, что в индийской традиции, как будет показано далее, рождение потомства однозначно отнесено к земным проявлениям вселенского закона. Славянское влияние на финноугорскую мифологию исследователями отмечалось неоднократно. В книге «„Голубиная книга“ – священное сказание русского народа» уже приводились примеры не только заимствования финнами таких важных понятий как волхв и гусли, но и присутствия отдельных элементов образа Великого Гусляра наших далеких предков у главного героя карело-финского эпоса Вяйнямейнена. Как русское, так и скандинавское влияние в религиозной сфере фиксируется и у северных соседей финнов – лопарей: «Преобладал у лопарей промысловый культ – почитание духов-хозяев отдельных отраслей хозяйства и природных явлений. Оленеводство находилось под покровительством Оленьего хозяина и особенно Оленьей хозяйки (Луот-хозин, Луот-хозик; хозин, хозик – слова русского происхождения). Луот-хозик будто бы живет в тундре, „ходит на ногах как человек и лицо человечье, только вся в шерсти, словно олень“. Ей приносили в жертву кости заколотых оленей. Когда лопари, по старому обычаю, летом отпускали своих оленей на вольный выпас в тундру, они верили, что Луот-хозик охраняет стада, и молились ей: „Луот-хозик, береги наших оленей“. ‹…› Под скандинавским влиянием сложился образ повелителя всех животных – Сторьюнкаре (Стурра-Пассе – великий святой)»
[106]. Все эти факты в своей совокупности свидетельствуют в пользу заимствования финнами у славян рассмотренного выше мифологического представления о связи нити с родами, приуроченного ими к персонажам своего фольклора.
Наконец, веревка в средневековую эпоху, а возможно, и в гораздо более ранний период, служила средством измерения земли, причем значимость данного орудия была столь велика, что вервь, производное слово от веревки, стало еще одним термином для обозначения крестьянской общины. Этот факт был давно уже отмечен лингвистами: «Ср. др.-русск. вьрвь, название семейной, затем территориальной общины, развившееся из значение „веревка“, ср. русск. веревка, литовск. virve…»
[107]. Слово вьрвь употреблялось в древнерусском языке в нескольких значениях. Во-первых, оно обозначало просто веревку или шнур, ср.: «Аже перетнеть вьрвь въ перевестѣ, то 3 гривне продаже, а за вьрвь гривна кунъ»
[108] или «Створи яко бичь отъ вьрви»
[109]. Во-вторых, уже в ту эпоху она могла обозначать не просто свитые вместе волокна, а измерительную веревку: «В руцѣ его вервь и тростяна мѣра и измѣри вышнюю стену»
[110]. Третьим значение слова вьрвь была «мера земли»: «И всей земли двѣ верви шесть сажен три локтя»
[111]. И наконец, последним значением интересующего нас термина выступает крестьянская община, упоминаемая под таким названием в связи с возлагавшейся на нее круговой порукой уже в «Русской Правде»: «Аще убиють княжа мужа въ разбои, а убоиника не ищють, то вервьную платити, в которои же верви голова лежить, то 80 гривенъ; пакы людинъ, то 40 гривенъ. Котораа ли вервь начнеть платити дикую виру, колико лѣтъ за то платять вину, занеже безъ головника имъ платити»
[112]. По поводу переноса значения веревки на крестьянскую общину, то следует вспомнить еще высказанное Е.Ф. Карским мнение, что первоначально данный термин обозначал «участок земли, отмеренный веревкой», что подтверждается и приведенным выше свидетельством древнерусской письменности. Подтверждает это мнение и сделанное Э. Гаспарини наблюдение, когда он связал данное древнерусское название общины с упоминавшейся у Гельмольда под 1156 г. у полабских славян веревкой для измерения полей, что лишний раз проливает свет на происхождение названия верви на Руси. В пользу этого развития значения интересующего нас термина говорят и более поздние данные восточнославянского быта. Как отмечал еще В.И. Даль, вервь представляла собой подразделение общины, куда по собственной воле вступали за круговой порукой. В свете измерение земли веревкой, в результате чего и сам отмежеванный участок земли, подчеркивает В.И. Даль, назывался вервию, то еще в XIX в. у архангельских крестьян слово веревка означало поземельную меру в 1850 квадратных сажень, а вервием называлась мерная веревка землемера, откуда произошло арх.-сиб. вервить – «мерить землю веревкой и отводить во владение», арх.-шенк. веревные книги, т. е. межевые книги, где записывались границы угодий, измеренных по веревке, да и сам человек, занимавшийся измерением земли, в северном диалекте назывался веревщик. Видный ученый-славист Е.Ф. Карский отождествлял вервь как название общины с др.-русск. вервь, обозначавшим веревку, исходя из значения «участок земли, отмеренный веревкой».
