«Или дерзайте, изведайте боги, да все убедитесь:
Цепь золотую теперь же спустив от высокого неба,
Все до последнего бога и все до последней богини
Свесьтесь по ней; но совлечь не возможете с неба на землю
Зевса, строителя вышнего, сколь бы вы ни трудились!
Если же я, рассудивши за благо, повлечь возжелаю, —
С самой землею и с самым морем ее повлеку я
И моею десницею окрест вершины Олимпа
Цепь обовью; и вселенная вся на высоких повиснет —
Столько превыше богов и столько превыше я смертных!»
[124]
Хоть во времена Гомера высшее божество и собирается использовать цепь космического закона для состязания типа перетягивания каната, все равно в этом отрывке просматривается древнее ее назначение – силы, охватывающей всю Вселенную. Стоит отметить, что помимо золотой цепи греческая традиция знает и золотую нить. Правда, она упоминается в гораздо более поздний, по сравнению с Гомером, период и впервые встречается нам у Платона, причем в весьма интересном контексте, а именно относительно сущности человека: «Об этом мы станем размышлять так: представим себе, что мы, живые существа, – это чудесные куклы богов, сделанные ими либо для забавы, либо с какой-то серьезной целью, ведь это нам неизвестно; но мы знаем, что внутренние наши состояния, о которых мы говорим, точно шнурки или нити, тянут и влекут нас каждое в свою сторону и, так как они противоположны, увлекают нас к противоположным действиям, что и служит разграничением добродетели и порока. Согласно нашему рассуждению, каждый должен постоянно следовать только одному из влечений, ни в чем от него не отклоняясь и оказывая противодействие остальным нитям, а это и есть златое и священное руководство разума, называемое общим законом государства. Остальные нити – железные и грубые; только эта нить нежна, хотя она и златая, те же подобны разнообразным видам. Следует постоянно помогать прекраснейшему руководству закона. Ибо разум, будучи прекрасен, кроток и чужд насилия, нуждается в помощниках при своем руководстве, так, чтобы в нас золотой род побеждал остальные роды. Этот миф о том, что мы куклы, способствовал бы сохранению добродетели; как-то яснее стало бы значение выражения „быть сильнее или слабее самого себя“. Что же касается государства и частного человека, то этот последний принял бы за истину слово о руководящих нитях и счел бы нужным жить сообразно ему; государство же, приняв это слово от богов или же от познавшего все это человека, сделает его законом, как для своих внутренних отношений, так и при сношениях с остальными государствами. Таким образом, порок и добродетель будут у нас яснее разграничены»
[125].
Как сами «Законы», этот самый последний диалог Платона в целом, так и приведенный в нем миф о человеке, как о бездушной кукле в руках богов, всецело зависящей от того, за какую именно ниточку ее дернут, вызвал обширную критику у многих исследователей творчества этого выдающегося древнегреческого философа. Изложенное здесь понимание человека как куклы слишком уж не вязалось со всем предыдущим творчеством Платона и у многих специалистов вызывало достаточно тягостное ощущение. Однако сравнение с другими источниками показывает, что данный образ не относится к числу так называемых философских мифов, выдуманных самим Платоном, а был взят им из народной традиции. Чрезвычайно близкий образ, касающийся не только людей, но и всей вселенной, встречается нам и в индийской Брихадараньяке Упанишаде, описывающей состязание между мудрецами: «Он сказал Патанчалье Капье и изучающим обряды жертвоприношения: знаешь ли ты, Капья, ту нить, которой связаны и этот мир, и тот мир, и все существа? Патанчала Капья сказал: я не знаю ее, почтенный. Он сказал Патанчалье Капье и изучающим обряды жертвоприношения: знаешь ли ты, Капья, того внутреннего правителя, который правит изнутри и этим миром, и тем миром, и всеми существами? Патанчала Капья сказал: я не знаю ее, почтенный. Он сказал Патанчалье Капье и изучающим обряды жертвоприношения: поистине, Капья, кто знает эту нить и этого внутреннего правителя, тот знает Брахмана, тот знает миры, тот знает богов, тот знает веды, тот знает существ, тот знает Атмана, тот знает все. Так он сказал им»
[126].
Данный текст наглядно показывает, что используемый Платоном образ золотой нити является не его собственным изобретением, а восходит к эпохе индоевропейской общности. Хоть Брихадараньяка Упанишада и не использовала уже термин «рита», а говорила о ните-«сутре», тем не менее как ее описание, так и отождествление с абсолютным знанием, однозначно показывает, что именно она в эпоху создания упанишад являлась внешним образом универсального вселенского закона. При сопоставлении обоих текстов становится ясным, что, исходя из своих собственных концепций, Платон отождествил существовавший до него образ золотой нити с разумом, имеющим у него, впрочем, божественное происхождение. Чрезвычайно важно, что сам этот миф философ считает необходимым для сохранения добродетели-αρετη, о тесной связи которой со вселенским законом речь пойдет в третьей главе, равно как и для четкого разграничения добродетели и порока. В силу сочетания существовавшей до него традиции и своих собственных размышлений неизбежно двояким у Платона оказывается и происхождение самого мифа о руководящей человеком и государством золотой нити: с одной стороны, как следует из текста диалога, он явно является плодом интеллектуальных рассуждений, но, с другой стороны, в нем четко говорится, что государство, приняв его «от богов, или же от познавшего все это человека», должно руководствоваться этим мифом и действовать сообразно ему. Интересно отметить, что связь образа нити с понятием руководства получила свое развитие и в индийской традиции. Как уже отмечалось, «нить» в санскрите называется сутра, а вторым значением данного термина было «руководство», что привело к тому, что этим словом в Древней Индии стали называть различные трактаты по ритуалу, законодательству, науке и т. п., восходящие к авторитету отдельных мудрецов, комментировавших Веды. Касаясь символа нити в мировой культуре, М. Элиаде отметил, что он соответствует чрезвычайно глубинному опыту человечества «и, в конечном итоге, выявляет ситуацию, положение человека в мире, которое невозможно выразить другими символами и образами»
[127].
Все четыре рассмотренных здесь мифологических представления – Индии, Галлии, Руси и Греции – безусловно восходят к единому архетипу. Хронологически наиболее ранним является образ вселенского закона в виде протянутой с неба нити, а представление его в виде цепи явно более позднее. Однако наличие одинакового образа у русских и греков свидетельствует скорее о возникновении и этого вторичного символа в индоевропейскую эпоху.
Возможно, рота представлялась славянам и в образе реки. Так, во всяком случае, можно предположить на основании известий мусульманских авторов, если только они существенно не исказили приводимые ими географические названия. В рукописи «Худуд ал-алам» читаем: «Слово об области русов и ее городах: это – область, к востоку от которой гора печенегов, к югу от нее река Рута…»
[128]. Масуди, описывая реки, впадающие в Черное море, отмечает: «Другая из этих больших рек есть Рита и Балава, имя, которое она носит также у Славян»
[129]. Аналогичные названия носят славянские реки и у некоторых других арабских писателей. В пользу связи роты с водой говорит не только тот факт, что вода была стихией Перуна и, как мы увидим, играла важную роль в процедуре божьего суда, но также и связь реки с идеей времени. С.Ю. Неклюдов отмечает, что в былинах иногда присутствует осознание времени как необратимого потока: «А год за годом – как река бежит». В то же время следует отметить, что и в Индии время было тесно связано с ритой. Ниже мы увидим, что православное духовенство в целом резко отрицательно относилось к самому понятию роты и в конечном итоге сумело искоренить даже использование этого слова в русском языке. Тем примечательнее редкий случай его употребления при переводе Библии на русский язык в 1499 г. Речь в этом фрагменте идет о заключении союза между Авраамом и Авималехом у колодца, причем первый клянется богом, что не обидит ни Авималеха, ни его сына, ни его внука (Быт. 21.23–24). В современном переводе Ветхого Завета это место звучит так: «Потому и назвал он сие место: Вирсавия (согласно разъяснению Иосифа Флавия, „колодец клятвы“. – М.С.), ибо тут оба они клялись и заключили союз в Вирсавии» (Быт. 21.31–32)
[130]. Древнерусский же книжник перевел это место следующим образом: «Сего ради прозвашя имя мѣсту тому Кладяз(ь) ротный, яко ту клястася оба (Авраам и Авимелех) и завѣщаста завѣт у кладязя ротнаг(о)»
[131]. Не исключено, что в использовании этого языческого термина при переводе христианского Священного Писания отразилась связь его не только с особо торжественной клятвой, но и с водным источником, о чем еще помнили на Руси в XV веке.
