Анализ интересующего нас аспекта «двоеверия» Древней Руси показывает, что в данном смешении однозначно возобладал языческий компонент. Внешне это проявляется в том, что и Новгородская летопись при описании освобождения Судислава, и процитированная нами Псковская I летопись устойчиво ставят на первое место не главный символ христианства, а языческий вселенский закон. Однако торжество язычества в этом вопросе было не только внешним, но и внутренним. Как известно, в Нагорной проповеди Иисус Христос категорически запрещает всем своим последователям клясться: «А Я говорю вам: не клянись вовсе: ни небом, потому что оно престол Божий; ни землею, потому что она подножие ног Его; ни Иерусалимом, потому что он город великого Царя; ни головою твоею не клянись, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или черным. Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого» (Мф. 5.34–37). Эта мысль регулярно повторяется в древнерусской христианской литературе: «Не начинай ся кляти ни о малѣ, ни о велицѣ, яко же клятвѣ раждающи прѣступание клятвѣ»
[157]. Но даже прямой запрет самого основателя христианского вероучения, зафиксированный в самом сакральном произведении, нисколько не подействовал на принявших новую религию русских князей, в принципе не мысливших себе заключение договоров без роты. Любой договор должен был соответствовать языческому закону, согласно которому существует вся Вселенная, и обретал свою силу, будучи вписан в этот универсальный вселенский закон, – без этого соглашение ничего не стоило, поскольку отсутствовала та сила, которая бы гарантировала его выполнение сторонами. С принятием христианства святилища языческих богов – хранителей вселенского закона были разрушены, но находчивое сознание быстро приспособило для нужд языческого в основе своей ритуала самый священный символ христианства, крест, и стало проводить этот ритуал в новых капищах – православных церквах. Место проведения и атрибутика роты вынужденно изменились, но глубинная сущность роты, равно как и обусловившего ее мировоззрения, осталась прежней, и в этом смысле она действительно была «от лукавого» в христианском понимании этого термина. Однако это нисколько не помешало крестному целованию на века прочно укорениться не только в княжеской, но и в народной среде, причем церковь ничего не могла поделать с этим и в конечном итоге была вынуждена смириться с древним обрядом в его замаскированной форме. Народное сознание немедленно перенесло на новый обряд прежние представления, в результате чего его преступление было объявлено самым страшным грехом. Это воззрение в полной мере отразилось в народном стихе об исповеди молодца земле, в котором ему прощаются даже такие тяжкие преступления, как брань родителей и сожительство с крестной кумой, но не прощается предание им крестного целования:
Я бранил отца с родной матерью…
Уж я жил с кумой хрестовою…
Я убил в поле братика хрестового,
Порубил ишо челованьице хрестное
[158].
Нарушение вселенского закона здесь является гораздо более страшным проступком, чем преступление против своего рода. В той или иной степени эти народные представления проникают даже в христианские летописи, безоговорочно осуждающие нарушение крестного целования и наделяющие крест силой, способной чудесным образом покарать преступника. Новгородская летопись подчеркивает: «Иже бо крестъ преступають, то и сдѣ казнь приимають, и на ономь вѣцѣ муку вѣчную»
[159]. Таким образом, крестное целование, ставшее для русских людей на многие века символом самой торжественной и нерушимой клятвы, напрямую восходит своими корнями к языческому вселенскому закону-роте и находится в принципиальном противоречии с Библией.
Миниатюры Радзивилловской летописи XV в., восходящие, как было установлено специалистами, к миниатюрам Владимирского лицевого свода 1212 г., доносят до нас изображения обряда крестного целования в Древней Руси в различной обстановке. Так, на одной миниатюре показана процедура заключения мира между Святополком и Владимиром Мономахом в 1097 г., достигнутого при посредничестве митрополита. Автор миниатюры показал обоих князей сидящими на своих престолах, а представители духовенства подносят крест к мирящимся правителям. На другой миниатюре, изображающей события 1175 г., крест гораздо большего размера лежит на алтаре и на нем торжественную присягу приносит князь Ярополк Ростиславич. Третья миниатюра, хоть и относится к хронологически более позднему событию, однако в большей степени, чем две предыдущие, доносит до нас исконное оформление этого первоначально языческого обряда. Данная миниатюра иллюстрирует летописное известие 1202 г.: «Романъ… посла на Гору к Рюрикови. и ко Олговичем. и води Рюрика къ крсту. и Олговичѣ. а сам к ним (крстъ) цѣлова же. и пусти Рюрика въ Вручии»
[160]. Автор миниатюры ограничился изображением крестного целования одного князя Рюрика Ростиславича и показал его в виде трех сменяющих друг друга сцен. На первой князь, молитвенно сложа крест-накрест руки, готовится совершить этот важный ритуал. Особенно важна для нас вторая сцена, упоминание о которой отсутствует в летописном тексте. На ней автор миниатюры показал Рюрика уже после совершения им крестного целования на ритуальном пиру, во время которого князья, дополнительно скрепляя данную ими клятву, пьют из одной чаши, держа друг друга за руки. Перед нами, несомненно, изображение языческой братчины, которая могла сопутствовать обряду крестного целования. Наконец, на третьей, заключительной сцене, князь Рюрик показан садящимся на коня, для того чтобы отъехать «въ Вручии» (Овручь). Так миниатюры Радзивилловской летописи доносят до нас мелкие подробности изучаемого нами ритуала, отсутствующие в других письменных источниках.
Несмотря на весь авторитет Иисуса Христа, церковь ничего не могла с этим поделать и была вынуждена ограничиться лишь тем, что категорически закрывала любому ротнику путь в церковный сан. Это следует не только из приведенных поучений, но и из специальных указаний на сей счет церковных иерархов. В «Правилах митрополита Кирилла» говорится: «Нъ и тоу скоро ихъ не поставляйте, аще боудоуть не кощюньници, ни хъщници, ни пьяници, ни ротници, ни сварливи»
[161]. В «Послании митрополита Фотия» 1427 г. особо подчеркнуто: «Таковiи ротници и лжеобѣщници, по писанiю, никако могуть дълъ церковнихъ завѣдати»
[162]. При переводе церковной литературы на древнерусский язык ее также приспосабливали к отечественным реалиям: «Ротящеи ся не приемлѣте поставления (Вас. Вел. 10). Ефр. корм., 474. XII в. Не тькмо кляти ся възбраняеть клирикомъ, нъ никакоже ротити ся. Никон. Панд. 2, 81. XIII в. Хотя быти мнихъ отвержеть ся воля своея и возметь крстъ свои… не ротить ся, не злословить. Ефр. Сир., IV, 108. XIII в.»
[163]. Роту запрещалось давать и посвященным в сан священнослужителям: «А попа не достоит к роте вѣсти ни на послушество»
[164].
