– Недалек тот час, когда в Латвии начнут возвращать экспроприированную собственность,– сказал Михаил.– Будете ли вы участвовать в денационализации?
Сема ответил, без промедления.
– Наша семья потеряла владения в семнадцатом году и больше я никогда не стану возвращаться к больной теме.
Михаил не стал расспрашивать, так ли это на самом деле. Если реальность станет действительностью и забрезжит возвращение поместий, взгляды у шефа, решил он, могут поменяться. Перед Михаилом, кому думать о наследстве было нечего, такого вопроса не стояло.
– Где располагались ваши владения в Латвии?– спросил Михаил.
– Мы владели домом с небольшим участком земли в Майори, в Юрмале. Основные наши владения находятся в Молдавии и на Украине. В Латвии большие участки земли принадлежали нашей родственнице Корндорф. Это её вотчина. Баронесса изображена в моей квартире на картине, висящей над косяком двери.
Михаил определил значение фамилии, состоящей из двух слов зерно и деревня. Фамилия, в переводе с русского на украинский язык, звучит, как кличка. Облик Корндорф, по словам Семы, походил на взлетающую птицу, собравшуюся оторваться от земли. Она стремительно входила в комнату, подняв голову и вытянув шею. У Михаила появилось желание, при очередном посещении квартиры шефа, внимательно рассмотреть портрет баронессы, который, после представления, стал более значимым и привлекательным. Михаил вспомнил, что фамилия баронессы упоминалась в давно прочитанной книге, где ее роль сводилась к женщине, покидающей страну в семнадцатом году, и воспринялась читателями отрицательной. О другом мнении автора произведения, изданного в советское время в Ленинграде, не могло быть и речи.
– Я помню портрет баронессы,– сказал Михаил,– и представляю её воздушным созданием со стилизованной талией, кажущейся нереальной.
Елизавета изображена на холсте с осиной талией, такой, какой обладала. Очевидцами она воспринималась дамой, гордо несущей на голове корону. Точёная фигура с белизной кожи в высшем обществе получила прозвище статуэтки. Ее поразительная женственность вдохновляла поэтов. Мама рассказывала, что в обществе блистали красотой две женщины. Одна из них жила, интересуясь нарядами, встречами, взаимоотношениями между партнерами и балами, а вторая открыто смеялась над никчемностью интересов, пошлостью и пустым препровождением времени собравшихся пустых людей, занимающихся пересудами. Впоследствии обе стали прототипами литературных произведений. В «Оптимистической трагедии» героиня связывает свою жизнь с матросом и погибает. А во втором произведении Лиза Корндорф, не найдя себя в новом, послереволюционном обществе, покидает страну. Родившись счастливой, ей жизнь представлялась в красках радуги, но, представив, что ждет ее при большевиках, ужаснулась и осознанно навсегда уехала из Петербурга.
Михаил читал оба произведения. «Оптимистическая трагедия», проштудированная в студенческие годы, нашла отклик в его сердце. О Елизавете он прочитал в зрелые годы, когда, переключившись на техническую, практически перестал читать художественную литературу, и прочитал повесть только потому, что в руки попалось произведение, написанное отцом знакомого, проживающего в Риге. Если бы он знал, что героиня является родственницей Семы, он с большим вниманием проследил бы за описываемыми в повести событиями.
– Я шапочно знаком с семьей Щениных, относимых к беспроблемным, и ее главой – автором, написавшим повесть о баронессе Кoрндорф – сказал Михаил.– Я знаю его сына Севу, гуманитария, идущего по следам отца и ставшего известным журналистом. Отец издал книгу десятки лет назад, будучи главным редактором столичной газеты. Писатель гордился созданным произведением. Думаю, что сейчас автор книги те же самые события описал бы несколько иначе.
В прошлый приезд в Ригу Михаил встречался с Севой в его квартире, который рассказывал, что был безумно счастлив, когда появилась дочь Светлана, росшая жизнерадостным ребенком. Когда она, просыпаясь, бежала, еще не проснувшись, к нему, и с немытыми глазами бросалась на шею, он готов был забыть все на свете, в том числе и повседневные трудности. Вдохновленный на новые свершения, он восторгался, считая, что жизнь прекрасна. Светлана часто приходила к живущим отдельно старикам. Дедушка поднимал её на руки и, поцеловав, ставил на пол. Она, прильнув, стояла где-то внизу, обхватив руками его ноги. Бабушка боготворила её, готовя вкусности и не забывая к приходу приготовить любимый яблочный пирог. В её обязанности входили заботы отвести молодое создание в студии на танцы и рисование и постепенно передать женские премудрости. Ребенок рос. С возрастом Светлана хорошела. Силы у дедушки со временем таяли. Он уже не мог поднимать внучку на руки, но она продолжала целовать его и прижиматься к щеке, несмотря на колючую бороду. Он понял, что Светлана стала взрослой, когда заявила, что, прочитав, в очередной раз, повесть о баронессе Корндорф, разделяет её мнение и непременно покинет родину. Здравые доводы писателя разбились о непреступное молчание. Внучке нравились шёлковые, бальные платья, сногсшибательные украшения и презиралась униформа. Нищенская зарплата и неустроенность жизни не могли заставить её прозябать на родине, в которой она не видела себя. Ее прельщала перспектива преподнести себя чарующей женщиной за границей. После окончания института Светлана уехала на стажировку в Италию и не вернулась, объяснив родственникам, что не видит будущего в стране, в которой выросла. Спустя несколько лет дедушки не стало. Умирая, отец был уверен, что дух баронессы Корндорф смеется над произведением, созданным им. Вскоре ушла и бабушка. Отец поддерживал все начинания дочери и с надеждой ждал, когда изменятся законы, позволяющие ей безбоязненно вернуться в страну, имея в кармане проездные документы, удостоверяющие право уехать обратно. Переехав в четырехкомнатную квартиру отца, журналист Сёва сейчас сидит за столом, за которым создавалось произведение о баронессе, и строчит статьи для модного журнала о богатых господах, достигших успеха, а в перерывах работает над книгой «Подпольные миллионеры Латвии», надеясь после выхода бестселлера войти в их круг.
НЕОТПРАВЛЕННЫЕ ПИСЬМА НЕ ДОХОДЯТ
Совещание в кабинете директора, начавшееся в одиннадцатом часу, затянулось и не закончилось к обеденному перерыву. По окончанию прений, прозаседавшиеся устремились в институтскую столовую, где, вместо обеда из трёх блюд их ждал оставшийся фруктовый компот. Заказав два стакана сока и сдобную булочку, Семён Михайлович увидел в окне отъезжающую директорскую машину.
– Директор поехал обедать в ресторан,– сообщил Семён Михайлович очевидную новость стоявшему рядом Михаилу,– там его обслужат и накормят, а нам, как медведям в берлоге в заснеженную зиму, придётся сосать лапу.
– А то,– согласился Михаил.
– У директора ненормированный рабочий день и он в праве покидать институт в любое время дня и задерживаться после обеда в ресторане на неопределённое время, а нам следует руководствоваться установленным распорядком дня. К счастью, сегодня мы имеем официальный обеденный перерыв, сдвинутый на час, которым можем воспользоваться. Я приглашаю вас,– галантно обратился шеф к своему сотруднику,– выпить у меня на квартире чашечку кофе с бутербродами и культурно отдохнуть.
