– За что пьем-то? – язвительно поинтересовался Гирин. – За возвращение с того света?… Эх-эх!.. Саня-Саня…
– Да ладно вам. – Сергеич поднял рюмку. – Дошло теперь до меня.
– Вот. Это правильно…
– Но что же это такое, скажите вы мне? Человек не должон туда ездить?…
– Правильно мыслишь. Туда ты больше не ездец.
– И не ходун, – прибавил сын. – Один, по крайней мере…
Сергеич вздохнул с голосом. Цезарь посмотрел на него и облизнулся.
– За тебя, сынок, – сказал Лушников. – Хоть тебя, наконец, отпустили.
Они подняли рюмки и стукнулись ими. Выпили и поставили пустые стекляшки на стол, не желая закусывать. Изуродованный горбун до сих пор стоял в глазах.
– Ты мне скажи, – вдруг спросил Николай и посмотрел в глаза отцу. – Филькина до сих пор не знает, про твое завещание? Ну, что переделал ты его?…
– Да нет, – ответил тот.
– И на колокольне, говоришь, бабий голос слышал?
– Да вроде, как… – подтвердил отец. – Но, может, это мне показалось.
Он задумался. Бродяге Саньку тоже, стало быть, показалось. Не может баба подобными делами заниматься. Выходит, что голос у человека бабий. Такое часто бывает в жизни.
Сын согласился. Случается. Сплошь и рядом, что даже оторопь берет. Морда мужичья. С усами. А голос писклявый. Даже, между прочим, у певцов у некоторых приходится слышать…
Закусывали иссохшей ржавой коркой. Налили снова, и выпили теперь за Сергеича. Удивлялись. Стрелял ночью и не промахнулся, попал.
– Это от страха, – говорил тот. И гладил припухшее веко. – Не ходун я теперь действительно. Отдачей ударило. К утру будет приличных размеров синяк.
– Тебе же не глазом ходить… – Гирин шевельнул косматыми бровями. Укусил корочку и задумался. Приехали, чтобы пустить пулю с колокольни по светящемуся окну? Слишком это просто. Выходит, что Сергеич, перед тем как уехать, пел всем подряд в уши, что на «фазенду» собирается. Та еще птица. Надо спросить.
Спросил, да толкового ответа не получил. Не помнит Сергеич, кому говорил, однако поездку в секрете не держал. И говорил многим. Так что, по всему выходит, квартирные дела опять дали о себе знать. Тем более что, по его же словам, Филькина до сих пор считает себя наследницей по завещанию. Вот где надо копать. Пока этот эмансипированный тип ноги не протянул.
Николай глядел на часы.
– Идемте, ребята, спать, – проговорил он. – К девяти мне надо на службу.
– А ты что думаешь обо всем этом? – бормотал Гирин. – Скажи хоть слово. Ты же опер. Самого упрятали… Прощать, что ли, собрался?
Ничего тот не собрался. Отрицательно качнул головой и встал. Потом. Все разговоры и выводы позже. Прощать он никому не намерен. И по сегодняшнему случаю тоже примет меры. Покойник у них в наличии. А это уже кое-что.
Мужики потянулись следом. Вошли в квартиру и повалились спать. Настасья спросонья пыталась расспрашивать, но бесполезно.
– Спи. Завтра расскажем. Если не забудем…
Та тряхнула русыми колечками и отправилась в спальню. Хорошо, квартира трехкомнатная. Места всем хватит.
…Утром Николай вскочил с постели, как курсант-превогодок. И тут же прижал кнопку будильника. Умылся, побрился и на кухню. Всего лишь чашка кофе – вот что ему сейчас нужно. Ни о чем не хотелось думать. Надо прибыть и доложить Гаевому. Прибыл для дальнейшего прохождения службы. Вчера освобожден. Обвинение рухнуло.
Все так и было бы. Но когда он уже подъезжал к РОВД, ему показалось, что за углом мелькнула знакомая физиономия. Его словно током прошило. Выпустили Ядова. Точнее, дали пинка, и тот пошел на бреющем полете по ближайшим задворкам.
Пришлось крутить баранку направо и нырять в узкий проулок. Ядов идет впереди. Сгорбатился, словно крюк железный проглотил. Лушников принял вправо и притормозил. Открыл дверцу, выпадая в проем.
– Садись… Чо ты ушел-то?… Обиделся, что ли?…
– Попросили меня, – угрюмо ответил Саня. – Этот, который брать не хотел…
Бродяга сел в машину. Тронулись и, не доезжая метров триста до РОВД, вновь остановились.
– Идем, пообедаешь…
Лушников двинулся в кафе «Три богатыря». Отворил дверь и пропустил впереди себя бродягу.
– Садись…
Подошла размалеванная тощая дама неопределенного возраста. Чего посетители с утра желают? Может, водочки? Или все же коньячку?
Шельма прокуренная. Глядит, словно ей уже задолжали. И пошла в обратном направлении с разочарованным видом: заказали всего лишь сто граммов, зато на закуску курицу.
Притащила минут через десять полстакана и бледную ножку на бумажной тарелке. Поставила на стол. Прошу расплатиться. Курица стоит столько-то. Водочка столько-то.
Лушников сунул ей сотню и отвернулся.
– Ешь, Саня. Не смотри ты на них…
Дама отошла к кассе. Прошуршала там кнопками для вида. Затем пошла назад. Сунула из рук в руки горсть медных монет – вот вам и вся сдача.
Ядов выпил залпом водку. С курицей расправился в течении секунд. Икнул и полез за спичками – в зубах поработать слегка.
– Сиди…
Лушников встал и подошел к кассе. Присмотрелся к ценам. Прикинул в уме, на какую сумму его накололи, и вынул мобильник. Набрал цифры и поднес к уху.
– Майор Лушников… Ага, вот именно… Из «Трех богатырей» беспокою. Контрольная закупка. Так точно…
Тощую с накрашенными подглазьями заштормило. Кровь волной ударила снизу вверх, и голова поначалу не знала, что делать. В то время как губы продолжали работать, выдавая информацию, как вышедший из строя телеграфный аппарат: это совсем не то, что думают господа… здесь же одни копейки… Хотя, с другой стороны, с бору по сосенке, а нищему, как говорится, целая рубаха…
Лушников не хотел удивляться. «Любите его, как он любит вас…» – учат у нас друг друга, вспоминая о боге. И не любят у нас никого, кроме себя самого, обожаемого. Ни соседей, ни того, кто наверху и смотрит оттуда за всеми.
– У вас обсчет примерно наполовину. И невыдача товарного чека.
– Бумагу в кассе заело… Сейчас мы исправим положение.
– Не беспокойтесь… Мы поможем вам. И ничего не трогайте. Кто вас проверяет?… Знаем такого… А мы его проверяем. Так точно. Документы приготовьте пока что… К стати, как ваша фамилия?…
Вера Шабулина – вот как ее зовут. Кассирша извивалась, словно рептилия на раскаленном песке. Случайно у нее это. И впервые. Потому что торопилась. Предприятие терпит убытки. Соответственно, заработков никаких. Ну, как прикажете жить бедной бабе?!
Николай Александрович оказался неумолим. При чем здесь чужой кошелек, спрашивается.
– Ну, чем я могу вам доказать… – говорила та.
