– Так вы ж обиделись бы, если б я сразу цену назвала.
– Зато сейчас мы жутко обрадовались!
Нет мочи восстанавливать до конца этот бессмысленный разговор. Настроение было испорчено бесповоротно. Оставив в сумском шалмане все командировочные сбережения, мы вернулись в гостиницу, не глядя друг на друга. Спать оставалось три часа. В шесть утра поезд «Сумы – Киев» уносил нас все дальше от предъюбилейного разбомбленного перрона. В душегубном вагоне с самолетными креслами не работал кондиционер, зато предлагались вешалки для одежды и настольные игры для недодушенных пассажиров. Поезд с гордым названием «экспресс» опаздывал на полтора часа. Наше авантюрное путешествие продолжалось.
День седьмой
По возвращении в Киев я впервые всерьез задумалась о том, во что влипла. Волонтерские занятия полезны для души, когда у тебя есть постоянный заработок. У меня его не было. Чувство благодарности крепостной актрисы и сценаристки, которую не гонят на барщину, а используют более изощренно, оказалось не беспредельным. «Не думай о завтрашнем дне, завтрашний день сам себя прокормит», – приблизительно так сказано в Библии. Меня с тех пор, как я ушла из большой журналистики, прокармливал муж. Но свыкаться со скучной долей содержанки я не могла и не хотела. Честно говоря, я хотела, в первую очередь, славы, и уж в самую последнюю очередь, – денег. Меня смущало только то, что слава и деньги, как правило, ходят рука об руку. Элементарная логика подсказывала, что коли денег не предвидится, то и со славой дела плохи. А между тем, съемки близились к финалу, и все навязчивее мою забубенную голову посещали мысли о результате. За хороший результат я готова была снять с себя последнюю рубашку и в не защищенном капиталовложениями голом виде творить сколько потребуется. В случае плохого результата хотелось хотя бы компенсации за моральный ущерб и зря проделанную работу. Но компенсации мне никто не обещал…
В постсоветские годы я пахала на полях ненавистной журналистики и, между прочим, неплохо зарабатывала. Брала интервью у разных знаменитых типов, а мечтала, чтоб интервью брали у меня. Ездила на кинофестивали как представитель аккредитованной прессы, то есть по сути – обслуживающий персонал, а желала ездить как белый человек: актриса либо сценаристка. И из сотен интервью только несколько встреч, которые можно пересчитать по пальцам, запомнились мне как царские подарки судьбы. Юрий Любимов, Виталий Соломин, Наталья Гундарева, Михаил Козаков, Сергей Юрский, Булат Окуджава, Василий Аксенов – вот, пожалуй, и все. Никого, кроме Юрского, уже нет в живых.
У Окуджавы я брала первое в своей жизни интервью, за три года до его смерти. После этого, живя уже в свободной, но жлобской стране, я вылетела с работы. Главному редактору «Всеконотопских ведомостей» А. Жнецу не понравилось мое восхищение Булатом Шалвовичем. Победное шествие желтой прессы только начиналось, и главные редактора с издателями еще не успели напиться человеческой кровушки. Словоизвержения повсеместно размножающихся изданий более всего напоминали жизнедеятельность голодных клопов, получивших доступ к телам знаменитостей. Вскоре главный редактор «Всеконотопских ведомостей» возглавил газету «Жареные факты». А я предпочла сотрудничать с более приличными изданиями, еще не вымершими в 90-е годы.
Через пару лет журналистские пути-дорожки привели меня на сочинский «Кинотавр». Накануне закрытия фестиваля Сочи облетела весть о смерти Булата Окуджавы. Привилегированный фестивальный народ, состоящий сплошь из известных кинематографистов и примкнувших к ним родственников и прихлебателей, воспринял эту весть на удивление равнодушно. То ли выпито было много к позднему часу, то ли вести о смертях в той или иной степени близких «Кинотавру» людей стали, как это ни жутко звучит, привычными. За пару дней до кончины Окуджавы все узнали, что умерла актриса Ирина Метлицкая. Перед этим скончался завсегдатай «Кинотавра» композитор Микаэл Таривердиев, а вскоре трагически погибла еще одна любимица фестиваля – актриса Елена Майорова. В последующие годы список ушедших пополнили Григорий Горин, Николай Еременко, Виталий Соломин, Наталья Гундарева, Александр Абдулов, Олег Янковский, Эльдар Рязанов…
«Былое нельзя воротить – и печалиться не о чем», – всегда напевала я одну из ранних окуджавских песен, когда чувствовала, что жизнь опять не удалась. Помню, как после выпускных экзаменов в школе приходила к своему блудному другу, он включал проигрыватель, и звучала пластинка Окуджавы. «А вы глядите на него, а он глядит в пространство». И любовь становилась разделенней. А еще раньше, в детстве, мне больше всего нравилось, что «из окон корочкой несет поджаристой». Вот так, через всю жизнь, песни Окуджавы вплетались в надежды, в любовную лихорадку, в ощущение праздника, пробегавшего иногда и по нашей улице.
С его уходом закончилась эпоха великих заблуждений, без которых жизнь человеческая становится пресной, меркантильной и неодушевленной. Окуджава писал о любви в своих песнях и романах, возведя несерьезное понятие «дилетант» в ранг высокого искусства. Ведь поэт – это не профессия, а ожог души, не заживающий всю жизнь у тех немногих, кто был при рождении поцелован скупым на такие прикосновения Богом. «А душа, уж это точно, ежели обожжена, справедливей, милосерднее и праведней она». Путешествующие дилетанты – странные люди, способные отказаться от всех благ во имя сохранения собственной личности и единственной любви (в отличие от оседлых профессионалов)… Такими были трагические любовники из окуджавского романа: князь Мятлев (в реальности – Сергей Трубецкой) и его подруга Лавиния.
Тогда, в Сочи, я вспоминала, как стояла в пригороде Парижа, в Сент-Женевьев де Буа, на русском эмигрантском кладбище у могилы Александра Галича и думала: какое счастье, что Окуджава еще жив! Я положила на могилу Галича пару монет и сигарету, зажгла свечу, прочитала вслух надпись: «Блаженны изгнанни правды ради», – и вдруг пошел крупный, медленный, неповторимый «наш» снег, которого в Париже сроду не бывало. Я и представить не могла, что через каких-то пару лет Булат Шалвович приедет проститься с Парижем, напишет там свое последнее стихотворение – и домой уже не вернется. Писатель и фронтовик, он завершит свою жизнь в парижском военном госпитале, все-таки успев прийти на «свидание с Бонапартом». Так покидают этот мир поэты и солдаты.
Окуджава никогда не был трибуном и ни к чему не призывал. Он говорил на птичьем языке поэтов, а слушали его миллионы людей, слушали, «чтоб не пропасть поодиночке». И пусть один обезумевший актер незадолго до смерти Булата Шалвовича растаптывал на митинге в Минске его пластинку под улюлюканье толпы, а другие представители черни поливали имя поэта грязью, как говорится, Богу – Богово, а слесарю – слесарево. Окуджава сочинил свою «Молитву» еще до того, как распалась связь времен и брат пошел на брата. Помните? «Каину дай раскаянье… И не забудь про меня».
Я ничего не понимаю в нынешнем времени и мало что принимаю. Я все реже пою Окуджаву. Но иногда достаю с полки книгу с дарственной надписью, наугад открываю ее – и читаю строчки: о каждом из нас, о времени, о любви, о бессмертии. Как же он все угадал, этот дворянин с арбатского двора! – в который раз удивляюсь я и напеваю с надеждой, не желающей умирать даже последней: «Дай же ты всем понемно-о-гу. И не забудь про меня».
