– Белла... я должен предупредить... у меня семья...
– Понятно, – вздохнула она. – Только пообещай, что никогда не будешь подкладывать меня своему начальнику.
Он расхохотался громко и раскатисто, крепко прижал ее к себе, чмокнул в нос:
– Ни за что!
На лестнице, как горькая сиротинушка, сидел покровитель, дремал. Белла задела его сумкой специально:
– Ой, я нечаянно.
– Ты куда, девочка моя? – спросил он, моргая сонными глазенками.
– Ешь свой тортик сам! – гаркнула она, сбегая вниз.
Белла поселилась в трехкомнатной квартире в тот же вечер. Он одел ее в лучшие шмотки, а через месяц они укатили в Испанию. Три года Белла провела на седьмом небе. Она любила его всем сердцем, он ее тоже, но свою старую жабу бросать не хотел, утверждая, что это убьет ее. Он дал Белле много, не одни тряпки и украшения, учил всему, а знания у него были огромные.
– Может статься, – говорил он, – меня не будет рядом, и я должен быть уверен, что ты не попадешь в гнусную историю. Думай сто раз, прежде чем сделать тот или иной шаг.
– Ты хочешь бросить меня? – ужасалась Белла.
– Скорее ты меня бросишь, ведь я много старше.
– Ни за что! – порывисто восклицала она. – Почему ты так волнуешься?
– Потому что люблю тебя. Со мной ведь всякое может случиться.
– Нет, нет и нет! С тобой никогда ничего не случится.
Он как чувствовал. Белла была для него той самой лебединой песней, которой отдают себя без остатка. Но у каждой сказки есть конец...
Машина Германа скрылась за поворотом, Белла, которой воспоминания навеяли тоску зеленую, рассеянно пробормотала:
– Бежишь, Герман? От меня не убежишь...
– Браво, браво, – послышались за ее спиной вялые хлопки и знакомый голос. – Удивляюсь: почему тебя не приняли в театральный институт? Ты прирожденная актриса.
– Дурак! Как ты меня напугал!
13
Было очень тяжело, но не прийти на кладбище она не могла. Марат был против, однако отвез ее и остался ждать у ворот. Света бежала по дорожке, спотыкаясь о земляные выступы, а по обе стороны были могилы, могилы, могилы... Сердцу не хватало места в груди – так оно билось. Остановилась Света за спинами толпившихся людей, сжимая букет. Дрожали колени... и руки... и губы. Нестройно играл оркестр, отдаваясь внутри жутью, словно бросили в водосточную трубу кошку, она летит и орет, ударяясь о стенки.
Люди садились в автобус. У горы венков и цветов остались три женщины. Одна из них – мать Егора. Две другие повели ее, поддерживая под руки. Тетя Лена увидела Свету, остановилась... Черный шарф подчеркивал желтизну лица, круги под запавшими глазами сделали мать Егора старухой. Она освободилась от поддерживающих ее рук, приблизилась вплотную к Свете и очень тихо, без ненависти, сказала:
– Будьте вы прокляты.
Из дрожащих рук Светы посыпались цветы, в замешательстве она присела, подбирая их, поднялась, чтобы спросить: за что? Но никого уже не было. Одна пустыня из холмиков, даже деревья не посажены... Отъезжающий автобус поднял желтую пыль. Света повернулась к вороху венков. Оттуда смотрел Егор. У нее была точно такая же фотография, только маленькая. Осталось лишь фото да слова, сказанные тетей Леной. И крест, нависший над Егором, тень от которого доходила до ног Светы. Она инстинктивно попятилась назад, отступая от тени, как ей казалось, безмолвного приговора. «За что? – повторяла Света про себя, возвращаясь к Марату. – За что?»
Несколько дней ее преследовал крест, распластанный на фоне синего неба, и проклятье, заставлявшее сердце сжиматься. Иногда, припоминая сказанные без ненависти, оттого прозвучавшие еще страшнее слова тети Лены, Света стонала, тревожно вскакивала и встречалась взглядом с Маратом.
Марат... Он раздражал ее. Когда же уходил по делам, Света маялась от одиночества и замкнутого пространства. Она как бы жила в другом измерении, где потеряла опору под ногами, где страшно и одиноко, мучают кошмары и вина. Марат вскоре наехал на нее:
– Прекрати мазохизмом заниматься. Ты не одна потеряла близких, некоторым приходится гораздо хуже. В дурдом попасть хочешь?
– И пусть, – упрямилась Света.
– Детский максимализм! Ты человек, учись управлять собой. А хочешь знать мое мнение? Егор погиб по-дурацки, поняла? Молчи и слушай! Он должен был бороться. Рано или поздно выяснилось бы, кто убил Феликса, а он смалодушничал. Извини, мое мнение такое и другого не будет. Как просто: петлю на шею – и все проблемы долой. Не подумал ни о матери, ни о тебе. Здорово же он вас любил! Мы пытались помочь, а он? Матери принес горе, с которым она жить до конца дней будет, на тебя навесил комплекс вины. А что доказал? Собственную слабость, эгоизм и трусость. Я таких людей презираю. Мне жаль тебя, потому что ты... дура, Светильда.
Отчитал ее и ушел на кухню. Потянуло сигаретным дымом, значит, Марат там курит. Света сидела долго, сосредоточенно пыталась вникнуть в смысл сказанного. Почему она дура? Она просто растеряна, заплутала среди накативших несчастий, не знает, что делать, со всех сторон теперь ждет беды. Но безжалостные слова Марата запали в душу, к тому же одной было так плохо, и она приплелась на кухню. Перед Маратом на столе стояла пепельница с несколькими окурками, значит, он выкурил за это время много. И опять из-за нее. Он-то в чем виноват? Света села напротив, опустила голову:
– Марат... я не знаю... может, ты и прав... Только я ничего не понимаю. Чувствую себя виноватой... как будто я всех обманула...
– Перед кем ты виновата?
– Пере мамой Егора... Перед Егором... перед тобой...
– Ты с ним спала? – спросил он.
– Да. Два месяца перед нашей свадьбой.
Марат никак не выразил своего мнения по поводу этого факта, курил некоторое время, глядя на Свету с сожалением. Ей стало совсем неуютно.
– Знаешь, Светильда, – сказал он без недавнего напора, – ни перед кем ты не виновата. Скорее перед тобой все виноваты. Отец растил дочь в барокамере, не воспитал в тебе выживаемости, Герман занят был собой, а Егор... Я уже говорил. Давай лучше не будем.
– Что же мне делать? – Больше-то и совета спросить было не у кого, Света никому не нужна.
– Жить. Что ж еще? Жить, а не взваливать на себя вину за всех.
– Не представляю как.
– Ничего, я подскажу. Слушай, поехали на день рождения?
– Почему ты возишься со мной? – вдруг спросила Света с необъяснимой злостью.
– Потому что ты неумеха, неприспособленная к жизни.
– Значит, я для тебя игрушка? – пыхнула она.
– Совершенно верно. К тому же игрушка, которая мне нравится. Так едем?
– Хорошо, поедем, – согласилась она с неохотой.
