— Давай сядем, там есть свободное место, — сказала она, чтобы хоть отвести нарушителя спокойствия от стола с местными жителями, которые уже нагло перемигивались и шептали: «Ну ты только посмотри!», «Ну надо же!»
— Да, я служу в полиции, — сказала она, когда они сели. — А ты?
Сколько бы она ни рылась в своей памяти, она не могла вспомнить имя своего визави. Все равно. Зеппы и Лукасы, оставленные там, хихикали, как маленькие дети.
— Я бросил учебу, — сказал он. — Слишком много статистики и математических расчетов. Я думал, что психология — это взгляд в душу…
Мария отключилась. Это были обычные жалобы всех, кто бросал учебу. Вначале они хотели быстро заглянуть глубоко в человеческую душу, а на преддипломной практике потом появилось много статистики.
— Да, вы это забыли, фройляйн!
Один из местных принес ей листок со схемой и образцами почерков, который она совершенно забыла. Даже если бы этот фактический эксперимент предположительно оказался совсем неудачным, она могла себе представить, что таким образом получила бы образцы почерка целого футбольного стадиона.
— …а сейчас я открыл свою практику по медитации здесь в городке. Медитация не подвержена кризисам. Как и уход за ногами. Конфликты бывают всегда. Семейные ссоры, напряженные отношения, кризисы чувств, последствия травматических переживаний…
Ее бывший сокурсник продолжал бойко болтать, а затем бросил беглый взгляд на листок.
— Но я вижу как раз, что ты собираешься осмотреть городок. Тебя интересует лыжный стадион? Если хочешь, могу его тебе показать.
Он еще ниже наклонился над схемой и надписями к ней от руки. У нее не было желания разговаривать с ним об этом, или чтобы он ей что-то показывал. Мне нужно идти, хотела она сказать, мол, было очень приятно увидеть тебя, медитация, ах да, это звучит интересно, может, я как-нибудь зайду в твою практику, и тут вошел член совета общины Тони Харригль, которого все бурно поприветствовали. Ее сосед по столу продолжал болтать, но Мария развила в себе способность притворяться заинтересованной и одновременно думать о чем-то другом. Вполовину, или почти полным ухом она услышала, что Тони хотел сказать там за стоячим столиком. Член совета общины не видел ее, она даже не знала, знал ли он ее вообще. В булочной-кондитерской было как раз полно народа, очередь у прилавка росла, дверь постоянно открывалась и закрывалась, и, наконец, вошел Ангерер, без которого нельзя было обойтись. Он кивнул Марии, он узнал ее, и ее камуфляж полностью слетел.
— Ну, я пойду, — сказал ее бывший сокурсник, вероятно, он заметил ее невнимательность. — Пока. Может, встретимся еще как-нибудь. Я запишу тебе мой номер и адрес.
На Вилли Ангерере сегодня не было зеленого пальто из сукна, чехла от ружья тоже не было, в нем нельзя было узнать охотника. Этот Ангерер, наглый лжец, который утверждал, что он не был во время прыжков с трамплина на стадионе, не важно по какой причине, сегодня явился в сопровождении молодой дамы, возможно — претендентки на должность в управлении лесного хозяйства, дочери лесничего или помощницы на охоте. Ангерер рассказывал ей сейчас что-то о Скво-Велли и Оберстдорфе. Заведение заполнилось настолько, что Мария уже не могла следить за разговором. Вдруг Ангерер посреди булочной изобразил застывшую фигуру.
— Карл Шнабль, 1976? — закричала продавщица через прилавок.
— Кадзуеси Фунаки, 1998? — закричала претендентка на должность в управлении лесного хозяйства.
— Нет, Вилли Ангерер, 1959, — сказал тот. — В Оберстдорфе, при отборочных прыжках для Скво-Велли…
Остальное потонуло в общем смехе.
Мария еще немножко помешала в своей чашке, но здесь на чужой территории и посреди шума это принесло ей мало вдохновения. Она просунула листок со схемой в прозрачный файл и тщательно спрятала его в рюкзак. Ее полевые испытания на месте: скорее отсюда в настоящую наполненную жизнь. Несмотря на вывод, что было очень легко получить почерки по всей местности, часовое противозаконное подслушивание было коту под хвост, подумала она. Она сунула записку навязчивого типа в задний карман джинсов и решила, поскольку уж она была экипирована как туристка, совершить прогулку до трамплина для прыжков, и дальше поразмышлять над профилем преступника: мужского пола, белый, интеллигентный, одинокий, гиперактивный, зритель канала ARTE, читающий Франца Кафку, полностью разочарованный — что-то в этом роде.
43
В какую бы сторону ни принюхиваться, отовсюду воняет, запах упадка, твой собственный запах разложения, все это уже невозможно выносить. Ты начинаешь разлагаться, тело распадается, силы убывают, интеллект уже достиг апогея. Все слабеет, все уменьшается, все катится только вниз. Ты уже не ходишь так быстро, как раньше, уже ничего не можешь запомнить, даже простого номера телефона, первые друзья уже умерли, у тебя появляются морщины, изможденная кожа и унылое выражение лица. Ты чувствуешь это на себе, как каждый день погибают миллионы клеток организма, достойная жизнь уже позади: тебе двадцать.
Бобо как раз был одним из тех, кто отметил этот трудный день рождения. Ну да: что значит отметил, он провел день в одиночестве, так как жизнь уже с самого утра неожиданно стала невыносимой, просто так — ни с того ни с сего, — так что праздновать было нечего. Так как он два раза провалился в гимназии, то все еще сидел в двенадцатом классе и ненавидел их всем сердцем — его семнадцати- и восемнадцатилетних приятелей, у которых все еще шло вверх, биологически, мнемонически, в индивидуальном развитии, гормонально, и вообще.
Все в городке называли местную гимназию самой ненормальной во всем предгорье Альп. Некоторые утверждали, что в этом виноват ветер. Фён выдувает у школьников все выученное из голов так быстро, что даже не успевает закончиться урок. Кое-какие учителя, которых перевели сюда по их просьбе, учитывали это и даже не пытались вбивать какие-либо факты в похожие на губку мозги тех, на которых возлагались все надежды альпийского региона. Когда Николь Шваттке и Франц Холльайзен вошли в вестибюль гимназии, первое, что они унюхали, и что первое ощущаешь нюхом во всех школах во всем мире, — это смесь забытых бутербродов, пыли от мела и холодного пота страха. Школьный гонг, мелодия Заратустры Рихарда Штрауса, выгоняла визжащих подростков из классов, заставляла их поторопиться, и, спотыкаясь, вылетала из классов будущая интеллигенция и потенциальный руководящий персонал. У обоих полицейских скоро возникло такое чувство, будто бы они по пояс увязли в учащихся младших классов. Особенно у Холльайзена, после последнего визита которого в школу прошло уже достаточно много времени, наверное, столетия; запах вестибюля вызвал воспоминания, вскоре сузившиеся до робких вопросов и ответов: Я выучил географию? Нет. Я понял, что такое линейно независимый вектор? Нет. Пойму ли я все это когда-нибудь? Нет, определенно никогда.
В отдельных классах, где не теряющие надежды учителя мужественно боролись с культурным распадом Западной Европы, еще была какая-то жизнь. Одиннадцатилетний школьник, пыхтя, прошел мимо них. Он нес школьный ранец размером с солдатский вещмешок времен Тридцатилетней войны, который весил с него самого.
