– Арсений Дмитриевич, ай-ай-ай, вас весь день нет, и вы так поздно…
Пластов услышал, как внизу хлопнула дверь, напрягся. Амалия Петровна выросла в Курляндии, но в Петербург перебралась давно, обрусела.
– Бедненький, наверное, устали?
Пластов поклонился, скрывая прут:
– Да, пришлось заниматься делами. Кто-нибудь приходил?
– Приходил Хржанович…
– И что же?
– Просил передать, что зайдет завтра днем. И еще два раза приходила барышня.
– Какая барышня?
Соседка закатила глаза:
– Кто она, не знаю, но красивая! Очень красивая барышня и совсем молоденькая! Лет двадцати, а может, и моложе… Сразу видно, из хорошей семьи, одета прямо с картинки и держится превосходно.
Войдя в свою квартиру, Пластов положил прут на подоконник. Постоял, усмехнулся собственным страхам. Прошел в ванную, вымылся, прижег царапину йодом, накинул халат. На кухне заварил кофе, сел, поставил перед собой чашку и вдруг почувствовал, что только сейчас начинает приходить в себя. Отхлебнул кофе, попытавшись понять, что же происходит? Кажется, кому-то очень не понравилось его появление на пустыре. Впрочем, может быть, дело совсем не в пустыре? В чем же? Допустим, в том, что он разговаривал с дворником и с Ермиловой? Нет, скорее всего, дворник и Ермилова здесь ни при чем. Кажется, нападавшие не зря подстерегали его именно на пустыре. Они действовали не по собственному почину, кто-то стоял за их спиной, и если бы ему удалось выяснить кто – многое бы стало ясным. «Наши». Кто такие «наши»? Пока об этом можно только гадать. И все-таки надо будет точней узнать, кому принадлежит пустырь. А также – на какие заработки и куда именно отправился бывший сторож Ермилов. И не мешает подробней выяснить, при каких обстоятельствах убили собаку. Ясно, этот незначительный факт должен был затеряться среди других событий, но ведь это случилось как раз в ночь пожара. Дело явно нечисто, и очень похоже, что Глебов здесь ни при чем. Если завод подожгли, то зачем? Судя по поведению Трояновского, в этом были заинтересованы серьезные силы. Сможет ли он противостоять этим силам – один? Сомнительно. К тому же пока он не знает даже, что это за силы. Конечно, если он добьется, чтобы Глебову выплатили страховку, то получит семьдесят пять тысяч рублей. Но во-первых, во время расследования он рискует истратить последние сбережения, ничего не получив взамен. Во-вторых, если он, взявшись за дело, проиграет его, на его адвокатской карьере окончательно будет поставлен крест. Подумав об этом, Пластов отставил чашку, прошел в спальню, потушил свет. Лег, накрылся одеялом – и вдруг понял, какое именно сомнение ему мешало.
6
Сомнение было не только в том, что так понравившиеся ему Субботин и Вологдин все-таки что-то от него скрывали, но и в некоторых частностях. Утром он подытожил эти частности на бумаге. Встав в восемь, Пластов принял ванну, позавтракал, сел за стол и написал в блокноте: «Субботин – Вологдин – генераторы УМО – Ступак – выяснить подоплеку?» Помедлил, подчеркнул фамилию «Субботин» и дописал еще одно слово: «облегчение?». Попытался еще раз вспомнить вчерашний разговор до последнего слова. Дело было именно в облегчении, которое испытал Субботин и, кажется, Вологдин, когда оба узнали, что о генераторах УМО Пластову рассказал Ступак. А когда они насторожились? Насторожились они после слова «генератор». Почему же то, что о генераторах ему сообщил Ступак, их так успокоило? Ведь, по словам Субботина, генераторы УМО – примитивные конструкции, не представляющие интереса? Да, без всякого сомнения, если он решится взяться за дело Глебова, надо будет прежде всего выяснить, что за всем этим скрывается, разобраться в тонкостях.
Только он подумал, что сделать это нужно впрямую, спросив о генераторах УМО самого Глебова, как раздался звонок. Открыв входную дверь, увидел девушку лет двадцати. Одета в отлично сшитый костюм «тальер» с модной низкой застежкой и большим воротником. Увидев Пластова, девушка растерянно улыбнулась:
– Ради бога, не сердитесь за этот неожиданный визит. Поверьте, у меня чрезвычайные обстоятельства. Меня зовут Елизавета Николаевна Глебова. Вы господин Пластов?
– Совершенно верно, я Пластов. Проходите, Елизавета Николаевна.
Подождав, пока девушка сядет в кабинете, спросил:
– Насколько я понимаю, вы дочь Николая Николаевича Глебова?
Вдруг, уткнувшись лицом в ладони, девушка разрыдалась. Плач этот был почти беззвучен, только вздрагивали плечи. Пластов попытался успокоить ее:
– Елизавета Николаевна, перестаньте, прошу вас… Подождите, я дам вам воды.
Пригнулся и услышал:
– Н-не нужно. воды. п-пожалуйста. Арсений Дмитриевич. – Морщась, вдруг стала снимать с безымянного пальца кольцо. Он глянул мельком: перстень дорогой, старинной работы, с четырьмя крупными бриллиантами чистой воды.
– Что вы делаете?
– Вот, возьмите. Оно ваше. – Не глядя на него, она положила кольцо на край стола. – Только спасите папу. Ну пожалуйста. – Ее лицо кривилось, она судорожно дышала.
– Сейчас же наденьте кольцо. Вы с ума сошли! Елизавета Николаевна, слышите? Я очень прошу, наденьте, иначе я не буду с вами разговаривать!
Всхлипывая, она судорожно надела кольцо на палец. Сказала, глядя в пространство:
– Все равно это к-кольцо в-ваше.
Он попытался говорить спокойно, это было трудно, в конце концов, не каждый день видишь таких красавиц.
– Откуда вы узнали обо мне?
– Владимир Иванович Тиргин. Мне сказал. Что с папой кончено. Он разорен. Поймите, я не боюсь бедности… Я всегда найду себе работу… Но отец и мама… Особенно если будет суд. Они не выдержат. Это конец, вы понимаете, конец! – Она опять зашлась слезами.
«Тиргин, – подумал Пластов. – Нет, с ним обязательно нужно поговорить».
– Пока еще ничего не известно, Елизавета Николаевна.
– Все известно. Все. Если дойдет до процесса, это каторга. Но только. Только я просто не понимаю, что происходит. Все вокруг уверены, что завод поджег папа. Но ведь ему не нужны деньги, ему нужно совсем другое. – Она закрыла лицо руками, замотала головой.
Он дал ей воды, она стала пить, расплескивая воду.
– Успокойтесь. Вы сказали – все уверены, что завод поджег ваш отец. Кто эти «все»?
Девушка поставила стакан на стол, все еще глядя куда-то за плечо Пластова.
– Ну все. Рабочие. Сотрудники. Страховое общество.
– Страховое общество можно понять.
– Трояновского тоже можно понять? Он ведь считался другом семьи, много лет приходил к нам, а теперь? Теперь отказывается даже брать дело! Трус! – Губы Лизы крепко сжались, глаза потемнели.
– Скажем лучше так: не трус, а расчетливый человек.
– Никакой он не расчетливый человек, а мерзавец и трус. Но когда я узнала, что так считает и Всеволод Вениаминович.
