И Деду, который рыкнул «Уберите кобеля!», Деду тоже она улыбнулась:
– Здравствуйте, папа! – как ни в чем не бывало.
Дед обернулся на свою машину и щелкнул брелочком. Оказывается, он всегда мечтал о черной «Волге». Раньше, если помните, на «Волге» у нас ездило партийное начальство. Дед тоже был начальством и коммунистом, но статуса ему немножко не хватило, и он проездил на «Победе» до самой пенсии. И вот сто лет спустя из всех машин, которые продавались на рынке, он выбрал именно черную «Волгу». Ему говорили: «Зачем тебе эта рухлядь, ты вбухаешь в ремонт кучу денег…» Но Дед купил.
– Да… – Роза Михална пыталась подобрать словечко и, безусловно, нужное нашла. – Да, папа… Вы у нас теперь шишка! Член политбюро!
Дед улыбнулся, что-то прокряхтел у калитки и пропустил Розу вперед. За этими реверансами наблюдала вся улица. А я во дворике стояла с ребенком на руках, и на меня надвигалась Бабуля.
– Где наш красавчик? – закудахтала она. – Где наш Антон Антоныч? Где наш мальчик?
Я предъявила ей ребенка. Старушка принялась его рассматривать с тревогой, как будто боялась обнаружить изъян. Она немножко подзабыла, как обращаться с двухмесячными детьми, и ухватила малыша не вдоль, а поперек.
– Не держит голову, – заметила Бабуля. – Да он же голову не держит!
Она еще немножко потрясла ребеночка для чистоты эксперимента… И что ты будешь делать! Голова подозрительно болталась. Это был чудесный повод для беспокойства.
– Ох, что ж он голову не держит?! – накручивала старушка. – Ведь он же голову не держит!
Бабуля посмотрела на меня с надеждой, что я сейчас же, как хорошая мать, вскочу на коня и помчусь по врачам, но я стояла, как коза, и улыбалась. С ребенком было все в порядке. Проблемы были у бабушки.
Она являлась продуктом нашей тяжеленькой промышленности до такой степени, что на ней можно было поставить гостовское клеймо. Во всем она старалась разглядеть какую-нибудь заподлянку. Самолеты падают, машины бьются, дети болеют, невестки дурят, соседи завидуют… Подозрительность и закрытость – это были стандартные для ее поколения характеристики. Открытое проявление эмоций порицалось. Смеяться вслух нельзя – смеются только дураки, реветь запрещено – не стоит радовать врагов своей печалью. А потому что «люди злые кругом, могут сглазить» – эту фразочку не только она, но и многие другие в нашем городе любили повторять.
А мы-то, наивные дети, тогда, в девяностые, считали все это пережитками коммунизма, влиянием идеологии… Ничего подобного, «не высовывайся» – это древнейшая стратегия. Народ наш русский давно подметил: те, кто живет нараспашку, первыми получают по морде. Поэтому в целях безопасности нужно слиться с ландшафтом, то есть жить как все.
По детству мы наивно полагали, что мыто уж заржем, когда захочется, и зарыдаем где придется. Не тут-то было, господа! Совсем не просто избавиться от генетических рефлексов. Нас с другом Зильберштейном отливал тот же самый завод, что и Бабулю. Поэтому и мой системник жутко тормозил. Так что сейчас я тупо пялилась на новое Бабулино платье и молчала. В моем сознании пропищало как из суфлерской будки: «Какое удачное платье! Как оно вас освежает!» – но, увы, в эфир я этот комплимент не пропустила. Не научили нас вот так просто в открытую восхищаться и комплименты говорить. Поэтому пришлось в десятый раз услышать: «Что ж он голову не держит! Да что ж он голову не держит!»
– За стол! Все за стол! Мама, проходите, пожалуйста! – спасла меня Роза Михална.
И все почапали к столу, расселись, принялись спрашивать, что там в кастрюльке так вкусно пахнет, и Роза разливала по тарелкам чихиртму, и все повторяли за ней «чихиртма», «чихиртма»…
А я осталась в саду за летним столиком. Ребенка покормила и смотрела, как он засыпает у меня на руках. Мне очень нравился мой сын, особенно когда молчал. И если бы не всякие дела, я так могла бы час и два сидеть с ним и рассматривать маленькие пальчики – под солнцем они насквозь просвечивали, как дорогой фарфор. А я под тем же освещением была похожа на черта. Волосы наспех затянуты в хвост, майка болтается, джинсы висят, сама вся бледная, ручки тонкие, под глазами синяки…
– Детка, – выглянула ко мне Роза Михална. – Иди покушай.
– Да ладно… – Я не хотела оставлять ребенка. – Я тут с тарелкой сяду.
– Что ладно? Нужно и о себе думать. Он же спит у тебя. Положи дите в колясочку и поешь спокойно, как человек, за столом.
Мать моя тоже вышла и сразу начала меня тонизировать.
– Что сидишь как лахудра? Пойди причешись. Заплети косичку.
Роза погладила меня по плечику все тем же твердым успокаивающим жестом и сказала:
– Девочка у нас скоро ноги протянет.
Из парка доносилась музыка. В субботу там всегда была дискотека, с обеда оркестр играл вальсы для пенсионеров, а вечером на площадку приходил молодняк.
– Когда у меня Лева родился, – припомнила Роза, – ох, как мне было тяжело… Ношу его вот тут, по саду, качаю… Он орет… А в парке музыка играет. И все идут на танцы, а я ношу. И так мне было непонятно в двадцать лет: как же так! Все идут на танцы, а я не иду!
– Я наплясалась выше крыши, – говорю, – четыре года с этой дискотеки не вылезала.
– Заплети косичку, – повторила мама.
– Пойди поешь, – позвала свекровь.
Роза Михална укатила коляску в тенек под старую грушу, и я оставила там сына. Действительно, нужно было поесть, тем более что лапша, точнее чихиртма, была превосходная.
За столом было весело. Мой муж развлекал родственников анекдотами про нашу Боевую старушку.
– …посмотрели мы с ней Бородинскую панораму, а потом она говорит: «Сейчас я отведу тебя в настоящий ресторан». И мы пошли с ней в «Прагу». Марья Ивановна там заказала кучу всякой еды. Я помню, было мясо в горшочках, какие-то биточки, бутерброды с икрой, шампанское, десерт…
– Еще и десерт!
– Но как же! Марья Ивановна не могла отобедать в «Праге» и не попробовать фирменный десерт! Она заплатила по счету двадцать пять рублей…
– …а зарплата тогда была сто двадцать, – напомнила Роза Михална.
– Марья Ивановна заплатила четвертной – и глазом не моргнула. И рупь еще оставила на чай. Мы промотали с ней в Москве кучу денег. Стояли там в каких-то очередях, и она там со всеми знакомилась, и всем рассказывала, что ездила на встречу с однополчанами. Мы чуть не опоздали к поезду. Я бежал впереди к вагону, она неслась за мной, толстуха с двумя сумками… А на шее у нее как бусы висели рулоны туалетной бумаги.
– Туалетная бумага… – усмехнулась Роза Михална. – Это был жуткий дефицит.
– Какая прелесть! – зааплодировала мама. – Какая чудесная женщина! Царство небесное Марье Ивановне!
Бабуля аккуратно посмеивалась вместе со всеми, хотя при жизни Боевой старушки она ее не любила. И Марья Ивановна тоже считала Бабулю нерусской. Они никогда бы не согласились добровольно породниться и никогда не стали бы дружить, слишком разными были наши старухи. Но в том и фокус, что в детской коляске под старой грушей спал мой сын, и в нем преспокойно смешалась кровь и одной и другой.
