Берк смотрела в пол. Долго смотрела.
— Может, сядем где-нибудь пива выпьем? Я угощаю. И поговорим? — спросил он.
Берк подняла голову. У нее на скулах напряглись желваки.
— Если ты или кто-нибудь из вас хоть когда-нибудь назовет меня «мэм», — сказала она, — я ему на фиг мозги вышибу. Это ясно?
— Ага! — Он закивал очень энергично. — Ноль проблем.
Берк еще раз посмотрела на друзей, улыбнулась им злорадно, так, чтобы Райвингтон не видел.
— Это без шуток.
— Понятно.
— Теперь можешь мне ставить пиво, — сказала она.
И еще раз оглянулась на потемневшую сцену.
На парковке они с Кочевником стукнулись ладонями, Ариэль она поцеловала в щеку.
— Созвонимся, — сказала она, может, чересчур жизнерадостно.
Равингтон сел в свою «хонду-пилот» и завел мотор. «Кирпичная стена» Берк подошла к своей машине, с небрежной грацией вдвинулась за руль и пустилась вслед за Райвингтоном в будущее, показав друзьям знак мира.
Кочевник и Ариэль остались вдвоем — и одни.
— По чашке кофе? — предложил он.
— Я знаю тут место, где есть «серебряная игла».
— Веди.
* * *
Кейт Аллен проснулась, почувствовав, что мужа в кровати нет. В номере «Рэдиссона» было темно. Кейт стала нащупывать лампу на ночном столике, но муж сказал:
— Это не нужно.
Он сидел в кресле у окна, в отглаженной синей пижаме. Шторы были открыты. Уличный свет еще горел и мигал, и в ночном небе медленно летел самолет.
— Который час? — спросила она.
— Поздно. Или уже рано, скоро рассвет.
— Это рука тебе спать мешает? Болит?
— Болит, конечно. — Рука в гипсе была вытянута перед ним, Кейт видела его профиль в стекле. — Но ничего страшного, я просто думаю. Ложись спать.
Она знала, что ему много есть о чем подумать. Он рассказал ей о поездке к родным Джереми Петта в Рено. Это, он сказал, он должен сделать. Полет на один день, утром туда, вечером обратно. Он рассказал, как приехал к маленькому дому в грустной части города, где, сказал он, стоит в воздухе едкий запах, горький горелый запах. Он ей рассказал, как отец Джереми Петта, награжденный морпех, ни разу не взглянул ему в глаза во время разговора, хотя Труитт выразил свое глубочайшее сочувствие и глубочайшее уважение к молодому человеку, который потерял дорогу.
Отец Джереми Петта не разжимал правого кулака, у него даже костяшки побелели. На левой руке не хватало трех пальцев. Он был сержантом морской пехоты, участником «Бури в пустыне» в девяносто первом. Мать Джереми Петта, сказал Труитт жене, надела на лицо непроницаемую маску, и когда ходила, то будто прилипала к стенам, и раз или два она оказалась на стуле, где несколько секунд назад ее не было, или же вот только что она была видна в дверях — и вдруг ее там нет.
Она в совершенстве овладела искусством становиться невидимой.
«Спасибо, что заехали», — сказал в дверях отец Джереми Петта, но запавшие глаза смотрели на клочок земли, где не было травы.
Кейт лежала на подушке, глядя в темноте на мужа.
— Я думаю, можем выбраться в аэропорт пораньше.
Он кивнул, но почти незаметным движением.
— Хочешь, расскажу одну вещь? — спросил он.
Она сказала, что хочет, конечно.
— Про городок Стоун-Черч, — сказал он. — Все время в голове вертится. Уже пару дней.
Он ей изложил историю, рассказанную Ариэль. История взволновала Кейт, и Тру непонятно было, как ей рассказать остальное — про Коннора Эддисона и так далее, но чувствовал, что он как ее муж и как самый близкий друг должен будет в свое время это сделать. Она ведь тоже ему самый близкий друг.
— Стоун-Черч, — повторил он. — Правда, поразительная история? Просто неимоверная. Вдруг когда-то, бог его знает когда, человек тридцать — сорок вышли на дорогу, ведущую прочь от Стоун-Черч…
И, говорил он, не поразительно ли будет, если они вдруг вылезут — все в синяках и порезах от цепей и проволочных заграждений, и на них старые наряды, но совсем не маскарад, и они моргают на солнце, которое вообще забыли, что когда-то видели, потому что вся их жизнь кажется им дурным сном… Они идут по дороге, в этот далекий день будущего, и с ними старый доктор, и большой медведь-шериф, а его поддерживает тоненькая китаянка, и четверо головорезов Гражданской, которые приехали подраться, а попали снова на войну, и пара проституток, у которых еще французские духи не выветрились, и неотесанные мужики, и их неотесанные жены и дети. И прямо между ними, в самом центре, идут двое мальчишек, женщина, которая много вынесла, и полубессознательный проповедник, несущий тельце девочки, завернутой в его собственный пиджак.
Дурной сон, думают они. Кошмарный сон о кошмарном мире. Вроде как заснуть в одно мгновение и проснуться, ничего не соображая, не понимая, где ты. И это не проходит, а тянется и тянется. И быть может, они держатся вместе, пытаясь найти дорогу из кошмара, а у проповедника больше, чем у всех, причин двигаться самому и побуждать двигаться других. Самая главная причина: вопреки всему этому туману и безнадежности — дать своему ребенку христианское погребение.
Не удивительно ли было бы, говорил Тру, если бы, когда все эти люди пробирались по стране, где нет ни горизонта, ни компаса, ни солнца и ни луны, вышел вдруг из сгущения тьмы некто, увечный и болезненный, и треснувшими губами прошептал бы: «Идите за мной».
И что за дорога это была бы? Откуда и куда? Через неведомые равнины, через пустынные горы и долины, где клубятся тени? И время теряет смысл, время перестает существовать. Некоторые могут отпасть или уйти, или их сманят на другие тропы, и они пропадут. Этому некто пришлось бы заставлять остальных двигаться. Потому что он знает, потому что он нашел дорогу отсюда. Не для себя — его жизнь кончена. Для них, потому что они еще не прожили своей жизни, а в стекле есть трещина.
Как они выберутся? В том же тумане кошмара, что привел их сюда? Ударом грома, который пробудит их среди ночи? Или же где-то впереди, за тысячи миль впереди есть пятнышко света в темноте, и надо идти на него, как на пламя свечи?
Увидят ли они, что и они сами, и одежда их засыпана красной каменной пылью, как будто они соткались заново, продавленные через стены горы и воссозданные на той стороне? Увидят ли они у себя в волосах блестки серебра? И что может сказать преподобный тому изувеченному поводырю в последний день, в последний миг перед исходом? «Как тебя зовут?»
И он может ответить голосом из самых глубин страдания: «Меня зовут…»
— Хватит, — сказала Кейт. — Я серьезно.
Тру тихо дышал. Локоть болел, но скоро должно было стать лучше.
— Такая штука, — сказал он, — могла бы потрясти основы мира.
