Джереми пришлось зайти в туалет — вытереть глаза бумажным полотенцем, — но прощание, которого он страшился, произошло, и можно было оставить Криса, и Крис согласен. В Бога Джереми верил и знал, что Бог тоже согласен.
Сделав долгий вдох, Джереми выпускает воздух в медленном выдохе. Таблетки и найкуил уже действуют, погружая его все глубже. Он знает, что от ножа будет больно — поначалу, но к боли ему не привыкать, а что нужно сделать, то нужно. Тяжелой рукой он поднимает лезвие. Приставляет режущую кромку к левому запястью, где течет жизнь. Жаль, не зажег свечу или что-нибудь такое для момента, потому что белый свет ванной слишком резок. Он останавливается на несколько секунд, вдавив лезвие в кожу.
«Вот здесь и кончается старая жизнь, — думает он, — и начинается то, что ждет впереди, что бы оно ни было».
— Помоги перейти, — говорит он женщине на фотографии и вдавливает лезвие в руку — резкая, жаркая боль, но не очень страшная, — и выступает кровь, и течет по руке, и он смотрит, словно под гипнозом, как падают в воду капли. Он создает свой собственный алый прилив. Закусив нижнюю губу, Джереми глубже вдавливает лезвие и начинает его вести поперек руки к венам и не отрывает глаз от фотографии жены и сына, потому что скоро он будет с ними на той дороге, что ведет в Елисейские поля, — вот как Максимус воссоединяется со своей семьей в конце «Гладиатора».
Но вдруг рука Джереми с ножом замирает, не успев перерезать вены. Он останавливается на тропе самоубийства, и кровь капает и капает в воду с его руки.
Что-то там, в конце коридора, в другой комнате, требует его внимания.
На кресле, которое Джереми поставил перед телевизором, чтобы смотреть фильм, кто-то сидит. Вроде бы это человек, повернувший к нему голову, но лицо — шевелящаяся маска темноты. И рука поднята, и палец согнут: Иди сюда.
«Бог ты мой», — думает Джереми, а может быть, даже говорит вслух. Ибо ангел смерти прибыл в квартиру номер восемь в «Вангард эпартментс» в юго-восточной части Темпля, штат Техас.
Иди сюда, повторяется инструкция.
— Дай мне минуту, — просит Джереми неясным голосом, отдающимся эхом от кафеля. Он намерен закончить то, что начал, и он не боится ангела смерти, потому что так или иначе этот ангел смерти с ним давно, всюду рядом с ним, давным-давно. И минуту, Джереми просит лишь минуту, чтобы объяснить это все.
Но пока он собирался заговорить, ангел смерти сделал себе лицо Криса Монтальво — и череп провален, и детские глаза блестят в свете экрана, и палец манит Джереми подойти с настойчивостью, не допускающей отлагательства.
Теперь Джереми понимает, что у него в организме полно тайленола и найкуила, и он знает, что кровь течет по руке свободно, а в голове не все в порядке, и время истекает, и еще он знает, что это не Крис Монтальво пришел, а кто-то замаскировался под Криса Монтальво, и человеческим глазам — даже замутненным и расплывающимся — на это смотреть страшно, но все равно… кто бы это ни был, он требует, чтобы Джереми поднялся из ванны и подошел. Сейчас же.
— Блин, — говорит Джереми, потому что очень уж неподходящий момент. Ему кажется, что встать и пройти по коридору туда в комнату будет как скатиться с койки в самой жуткой «нулевой видимости — 30» за всю его жизнь или поднять руки и растолкать камни, вылезая из могилы, которую уже почти закрыл за собой. Он себе представить никогда не мог ничего столь трудного в эту последнюю ночь, но с судорожным вздохом, с напряжением мышц и замиранием под ложечкой он садится, откладывает нож в мыльницу и выходит из ванны, расплескивая кровавую воду, наступая на что-то вроде бы твердое.
На полпути через коридор он спотыкается и влетает в стену, оставляя кровавый мазок под рамой поддельной картины — пустынный пейзаж, наверняка купленный прежним жильцом на eBay. Колени едва держат, его мотает взад-вперед, и очень трудна дорога от ванной до кресла, где сидит кто-то с лицом Криса. Он понимает, как выглядит со стороны, как страшно задыхается, как болтается в обвисшем мешке собственной кожи. Хоть выбрасывай, думает он. Пять лет назад он мог пробежать три мили за восемнадцать минут с секундами, сделать сотню приседаний, не выходя из двух минут, и проплыть пятьсот метров как Аквамен. А сейчас единственный его классный результат — размер поглощаемой кучи фастфуда и оставляемой в сортире кучи дерьма.
Ура, сволочь! Ура!
Он мучительно входит в комнату. Существо, сидящее в кресле, поворачивает искусственное Крисово лицо к телевизору, и Джереми слышит его голос:
— Это про войну.
Он смотрит на экран и видит с трудом различимую фигуру в черном, в черной ковбойской шляпе.
— Песня называется «Когда ударит гроза», исполняет группа…
Перед камерой возникает ладонь с расставленными пальцами, и вокруг их кончиков играет электрически-синее пламя.
Несколько секунд затемнения с титром внизу «Когда ударит гроза», а под ним мельче: «The Five».
Потом, похоже, то ли молния, то ли срабатывает вспышка, и начинается ритм ударных и рокот гитары, и дергается ручная камера. По улице между разбитыми бетонными стенами пробираются то ли шесть, то ли семь солдат. Цвета линялые, смазанные, болезненно-бледная желтизна Ирака. Но это не Ирак, а эти шуты — не солдаты, потому что одни одеты в имитацию пустынного камуфляжа MARPAT, другие — в имитацию пустынного камуфляжа ARPAT. Какие-то идиоты актеры с липовым снаряжением, и никуда они не годятся, потому что идут не так, как когда знаешь, что тебе в любой момент башку оторвать может, они все дергаются и смотрят, мать их, куда попало — сплошь бардак и никакого порядка. Мясо для мукиев,
[17] думает Джереми. Пройдитесь, девочки, вот так вот по улице, чтоб вас легче было штабелями складывать.
Экран показывает стоящую на улице группу: длинноволосый панк на ведущей гитаре, басист с татуированными руками, бритоголовый хмырь в очках лабает на пианино или на какой-то штуке на металлических ножках, девка-хиппи с рыжеватыми кудряшками обрабатывает белую гитару и еще одна девка, чернявая и коротко стриженная, отчаянно колотит по ударным, сверкая на солнце тарелками. Потом камера берет крупным планом лицо панка, смотрит прямо в злые синие детские глаза, и он поет, как полупьяный негр с выбритым изнутри горлом:
Я иду по улице, солнце бьет в упор.
Мой щиток опущен, и взведен затвор.
Слышу грохот в небесах. То ли гром гремит,
То ли «Супер Хорнет» улетел в зенит.
«Щиток», — думает Джереми и кривится. Этот тип понятия не имеет, о чем шепчет.
Камера выхватывает лицо певца, потом лица других участников группы, а между ними перебивкой сцены: в американском доме молодому парню отец показывает старую фотографию солдата. Снят он на веранде, на фоне развевающегося американского флага.
Панк ведет дальше:
