Мне сказали: кровь твоя трех цветов, как флаг.
Мне сказали: делай, мы научим как.
Для чего так надо, я позабыл узнать.
Вышло, тем, кто молод, — им и умирать.
«Ага, блин, — думает Джереми. — Поди догадайся».
Он понимает, что ему нужно сесть, колени слабеют, а в животе ощущение, будто там рыбы плавают.
Взрыв ударных, баса и гитары, словно товарный поезд врезается в дом, и камера показывает лицо одного из солдат на улице, и Джереми видит, что это тот парнишка из дома, и тут ад срывается с цепи, из окон палят красноголовые, якобы-солдаты вбегают в другой дом, — все, кроме одного, который падает на брюхо и сучит ногами, изображая раненого, а певец продолжает:
В день, когда ударит гроза и смоет всех.
В день, когда раздастся громкий страшный смех,
Мы разбогатеем, а вас отправят в бой.
Полночью глухой вернется в дом герой.
Джереми видит, что кресло пусто. Он опускается в него и чувствует, что воздух вокруг пахнет больницей.
В музыке он не так чтобы разбирается, но эта ничего. Мощный ритм. Мышцы и стиснутые зубы. Гитарные аккорды пронзают воздух лентами острой стали. Между домами продолжается перестрелка, и вспыхивает шар огня, выпуская щупальца дыма, и это вот выглядит очень реальным. Потом еще одного из наших подстреливают, он хватается за горло, и Джереми наклоняется ближе, потому что там густая тень.
Замолкает все, кроме ударных, и над их стуком и рокотом рычит панк:
Был он чьим-то сыном, был чьею-то мечтой.
Пусть в траве зеленой он найдет покой.
И второй раз, пока говорят барабаны:
Был он чьим-то сыном, был чьею-то мечтой.
Пусть в траве зеленой он найдет покой.
Музыка снова набирает объем, бас и гитары взлетают и с ними партия клавишника, которая наполовину сдавленное рычание, наполовину грустный ропот. Парнишка, герой этого ролика, как-то потерял шлем, у него кровь на щеке, вокруг него валяются тела его братьев. А исполнитель поет:
Мир куда-то катится — мне ль о нем судить?
Не скажу, что он такой, как мог бы быть.
Знаю лишь: война — это деньги, оттого
Слишком многим эта тварь милей всего.
В день, когда ударит гроза и смоет всех…
И молодой парень теряет самообладание и вскакивает из-за прикрытия; с дикими глазами он перебегает улицу, в одиночку, и вламывается в дверь, а там никого, только лежит на полу кто-то и смотрит на него, и камера показывает, что это иракский мальчишка лет двенадцати-тринадцати, поднимает руки и жмется к стене, а солдат вскидывает автомат и целится.
Мы разбогатеем,
А вас отправят в бой,
Полночью глухой вернется в дом герой.
Камера снова выходит из дома, и солдат переваливается, шатаясь, через порог с выражением ужаса на засыпанном белой пылью окровавленном лице, и бросает автомат, и бежит по улице туда, откуда пришел.
Был он чьим-то сыном, был чьею-то мечтой,
Когда ударит гроза,
Был он чьим-то сыном, был чьею-то мечтой,
Когда ударит гроза, когда ударит гроза,
Был он чьим-то сыном, был чьею-то мечтой,
Когда ударит гроза, разразится буря, когда разразится, ох, когда ударит гроза,
Был он чьим-то сыном, был чьею-то мечтой,
И тут музыка обрывается, и лицо панка заполняет весь экран, и он поет хриплым обожженным голосом:
Пусть в траве зеленой он найдет покой.
Постепенно возвращается передача, в которой Джереми теперь узнает «Шоу Феликса Гого». Несколько раз он его видел и встречал портрет Феликса Гого на улицах. Феликс Гого стоит перед камерой с этой группой — «The Five» они себя называют? — в помещении с ярким светом и резкими тенями, и за ними на стене висит американский флаг. Они будут играть в «Кертен-клаб» в Далласе в субботу вечером. Гого задает вопросы, а под лицами появляются имена. Майк Дэвис говорит о своих татуировках, потом камера коротко показывает Берк Бонневи, но та не говорит ничего, Ариэль Коллиер начинает отвечать на вопрос, давно ли она стала музыкантом, и вдруг экран разваливается цветными квадратами, будто кабельная связь отключилась, но звук продолжается, и сквозь цифровое шипение помех хиппушка отвечает:
— Я хотела стать музыкантом, чтобы иметь возможность говорить правду.
— Какую правду? — спрашивает искаженное изображение Гого на терзаемом экране.
— Вот такую, — отвечает она, и эхо какое-то странное повторяет: такую, такую, такую. — Правду об убийстве, отвечает она, и ее изображение смывает мозаика бледно-зеленых квадратов.
Потом экран исправляется, становится как нужно, и Джереми видит Терри Спитценхема, который говорит, но что — непонятно, потому что отключился звук. Экран идет рябью и снова рассыпается, потом полностью чернеет. Динамик шумит взрывом помех, потом включается с середины, когда этот человек говорит:
— Война — это натаскивание киллеров, тренировочная площадка для убийств. Знаете, сколько детей убили наши так называемые герои?
— Не лез бы ты, — слабым голосом говорит Джереми черному экрану. — Не лез бы.
— Стыдно, — говорит другой голос сквозь треск помех. Стыдно им должно быть, и они заслужили страдание.
Снова появляется картинка, но серая и призрачная, и призрачный образ Феликса Гого возмущенным голосом пищит, как персонаж мультика:
— И вы хотите внушить людям, что наши солдаты там стреляют в детей? Что после всего, что они сделали для нашей страны, после всех принесенных ими жертв вы из них делаете убийц детей?
Снова мелькают светящиеся пятна, и вдруг картина проясняется, стоит этот поющий панк с фальшивой улыбкой, а под ним его имя Кочевник — что за имя дурацкое? И он очень ясно произносит:
— Мы над этим работаем.
— Что ж, флаг в руки, — отвечает Феликс Гого, и ясно по тону, что будь у Феликса пистолет в руках, он мог бы пристрелить этого длинноволосого гада на месте.
Остальное Джереми уже не воспринимает, потому что увидел все, что хотел увидеть, а сил выключить телевизор нет. Где вообще пульт? В кухне, в ванной? Накатывает волна изматывающей тошноты, он чует запах собственной крови из пореза на запястье, она стекает темным кругом на коричневый ковер. Вот, блин, думает он, тяжелое будет объяснение с мистером Салазаром.
«Погоди минуту, — говорит он себе. — Постой. Я же ухожу сегодня. Сейчас вернусь и закончу, что начал».
Но он не встает. И даже не пытается встать.
