Вот почему Еве так трудно было бы выносить присутствие Мориса в их доме. Но и расстаться с ним она тоже не могла. Так, в тяжелых раздумьях она провела всю ночь. Наступил рассвет, а она так и не знала, что ей делать.
Однако несколько часов спустя решение было принято за нее самим Морисом, который впервые за все годы, что прожил с ними, спокойно, но твердо отказался повиноваться своему вновь обретенному отцу. Морис заявил супругам, что хочет покинуть их дом.
– Я буду часто навещать тебя, отец, – сказал он. – И тебя тоже, если смогу, – добавил он, обращаясь к Еве с мягкой грустью в прекрасных глазах, такого необычного зеленого цвета.
– Тебе незачем уходить, Морис! – воскликнула Ева. – Ты не должен этого делать!
Но его решение было окончательным.
– Так будет лучше, – сказал он.
– И куда ты пойдешь? – мрачно спросил его Шон. – В Манстер?
– К матери, которая меня предала, и к ее мужу, которому я не нужен? – Морис грустно покачал головой. – Если я увижу свою мать, то я, пожалуй, прокляну ее.
– Тогда куда же?
– Я уже все решил, отец, – сказал Морис. – В Дублин.
Макгоуэн был несказанно удивлен, увидев Мориса на пороге своего дома. И еще сильнее он удивился, когда юноша обо всем ему рассказал. Нечасто торговцу доводилось узнавать столь давнюю тайну, пусть даже очень личную, которой он до сих пор не знал.
– И ты просишь взять тебя в ученики? – переспросил он.
– Да. Я уверен, что мой отец – Шон О’Бирн, разумеется, – согласится заплатить за мое обучение.
– Не сомневаюсь.
– Ну тогда подумайте над моей просьбой.
Макгоуэн уже подумал, и много времени у него это не отняло. Он прекрасно понимал, что этот юноша, с его знанием жизни таких людей, как О’Бирны, и, вместе с тем, с его аристократическим образованием и галантными манерами, мог бы стать идеальным серым купцом, которого с распростертыми объятьями приняли бы и за пределами Пейла, и в высоких кругах Дублина. Пожалуй, он смог бы превзойти и меня, подумал Макгоуэн.
– Только есть одна сложность, – сказал он.
– Какая?
– Твое имя.
Морис Фицджеральд. Вот уж некстати. В других обстоятельствах это был бы прекрасный штрих к портрету, даже своего рода нахальство, что молодой купец носит такую громкую фамилию, однако с учетом нынешних политических настроений в Дублине щеголять ею было бы неразумно.
– Имя Фицджеральдов сейчас может навлечь на тебя опасность, – сказал Макгоуэн.
– Но это больше не мое имя, – усмехнувшись, ответил Морис. – Вы забыли, что я О’Бирн.
– И в самом деле… – Макгоуэн задумчиво кивнул. – В самом деле. – Он немного помолчал. – Но это имя тоже может стать проблемой в Дублине. – Он невесело улыбнулся. – Уж слишком оно ирландское.
Наверное, характер и воспитание юноши со временем помогли бы ему преодолеть эти предрассудки. И все же заявлять о себе как о сыне Шона О’Бирна, ирландского друга Фицджеральдов, который к тому же пытался похитить жену олдермена Дойла, не лучший способ для начала собственного пути в жизни, напомнил ему Макгоуэн.
– Однажды тебе захочется обрести свободу, – предсказал он. – Вот увидишь.
– В таком случае я буду с вами откровенен. Я предпочитаю чувствовать себя сиротой, чем чьим-либо сыном, и был бы рад принять любое другое имя. Какое – мне все равно. – Молодой человек несколько мгновений смотрел на Макгоуэна, а потом улыбнулся. – К примеру, ваше. Макгоуэн в Англии был бы Смитом.
– Верно. Вполне похоже.
– Ну тогда, если вы возьмете меня в ученики, пусть я и буду Морисом Смитом. Так подойдет?
– Звучит неплохо, – со смехом согласился Макгоуэн. – Ладно, будешь Морисом Смитом.
Вот так в начале осени 1535 года, когда Шелковый Томас пересекал опасное море по пути в Лондон, наследник благородных О’Бирнов, в чьих жилах текла королевская кровь, знатных Уолшей, а также, сам того не подозревая, Дейрдре и Конала и самого старого Фергуса, перебрался в Дублин, чтобы жить под английским именем Морис Смит.
Неделю спустя, к немалому удивлению Мориса, к нему явился гость. Это был его отец.
Шону не сразу удалось отыскать сына. Он предполагал, что Морис может пойти к Макгоуэну, но, когда он в первый раз подошел к дому купца и спросил соседей, не проживает ли здесь молодой человек с фамилией О’Бирн, оказалось, что никто о таком не слышал. Когда они все же встретились, стало очевидно, что Шона вовсе не смутило решение сына сменить имя.
– Ты так долго жил под другим именем, что, наверное, это вошло в привычку, – с улыбкой сказал он.
Он не задержался надолго и перед уходом оставил Морису какую-то квадратную коробку.
– Я понимаю, что в Ратконане ты жить не хочешь, – сказал он, – но, думаю, ты не будешь против иметь что-то, что напоминало бы тебе о твоей семье.
С этим он ушел.
После ухода отца Морис открыл шкатулку. И, к своему удивлению и восторгу, обнаружил в ней череп-кубок старого Фергуса.
В ирландском парламенте, собиравшемся с мая 1536 года по декабрь года следующего, ни один из членов не был более усерден в желании угодить королю, чем адвокат Уильям Уолш.
Действуя по указаниям королевского совета в Лондоне, парламент Ирландии принимал меры к тому, чтобы централизовать управление на острове, повысить налоги и, конечно, признать короля Генриха, а не папу римского, главой Ирландской церкви, чтобы его развод и новый брак получили законную силу. И нравились Уильяму Уолшу и другим членам парламента все эти меры или нет, им приходилось к ним прибегать.
Падение Фицджеральдов было ужасающим. Шелковый Томас, поначалу вежливо принятый при английском дворе, как ему и было обещано, внезапно был отправлен в Тауэр. Затем пятерых его дядей, включая и тех двух, которые действительно перешли на сторону англичан, увезли в Лондон и также бросили в Тауэр.
– Мы должны обвинить их всех в государственной измене, – мрачно сказал Уолш жене, вернувшись однажды из парламента.
И в середине той же зимы все шестеро Фицджеральдов были доставлены к виселицам в Тайберне и подвергнуты жестокой публичной казни. Это было подло, нарушало все данные королем обещания и было узаконено парламентом – в общем, вполне в духе Генриха.
Тем временем семьдесят пять главных сторонников Шелкового Томаса в Ирландии были приговорены к казни. От такой неслыханной жестокости содрогнулось все общество. А мелким сквайрам вроде самого Уильяма Уолша, что поддерживали Фицджеральдов, было заявлено, что они, согласно воле короля, могут получить прощение, заплатив штраф.
– Слава Богу, – заметил Уолш, – у меня были свидетели того, что я дал эту проклятую клятву под принуждением. Но каков будет штраф, я до сих пор не знаю, и половина парламента в таком же положении.
