Любеня живо представил родичей, крепко и основательно упершихся в стол локтями за хмельным пойлом, и улыбнулся такому сравнению. Не сразу, но догадался, к чему она все это говорила. Намекала на смерть отца, в которой, похоже, тоже чувствовала себя виноватой. Сам он в те далекие времена был еще совсем несмышленышем, мало что помнил, но по рассказам родичей знал, что мать бросила отца Кутрю ради дядьки Ратня. И отец от горя начал искать погибели. И нашел ее.
В один из вечеров, под настроение, Любеня все-таки не выдержал, спросил прямо: любила ли она отца? А если любила, почему бросила?
Мать, против ожидания, не рассердилась на его вопросы. Задумалась, накручивая на пальцы завитки темных волос с чуть заметными проблесками белых нитей.
«Любила, да… Хочешь верь, хочешь не верь, а любила… Только, как бы это объяснить лучше… Молодая была, можно и так сказать. Все ждала какого-то праздника, вроде – наступит вдруг и будет без конца длиться. А он все не наступал, праздник-то, жили с твоим отцом вроде бы как все. День за днем, ночь за ночью. Вот и потянулась к Ратню, так его захотела, что себя забыла… А теперь, веришь, нет, вспоминаю его все реже. А отца твоего – все чаще. Вот и поди разберись, кого любила на самом деле… Любовь – это тоже ведь совсем не просто, любишь, и все тут, хоть башкой о стену стучи. Разная она, многоликая как Семаргл, бог с семью лицами. Я теперь думаю, здесь, как на море, ты-то знаешь, – и приливы есть, и отливы. Это тоже важно понять. Поняла бы вовремя, может, по-другому бы все сложилось. И в моей жизни, и в твоей… Так-то, сын».
Любеня промолчал, вдумываясь, и больше они не говорили об этом. Хотя запомнилось.
Впрочем, затянувшееся выздоровление скрашивали не только беседы с матерью. Многие родичи переменились к нему. Думал, насмешками заедят, мол, что ж ты воин – взял жену и защитить не смог, какой же ты воин после этого? Но никто не смеялся. Кивали сочувственно – россы, известное дело, воровской народ, угораздило же вас нарваться на них.
Особенно разительно переменился Ратмир. Он по-прежнему оставался едким, как болотная клюква, но все-таки по-другому. Без злости, что ли. Или – без вызова старшему в ярких синих глазах, напоминающих материнские цветом, красивым разрезом и густой бахромой ресниц. Теперь младший подолгу расспрашивал брата о чужих землях, о походах воинов моря, об оружии, кораблях с драконьими головами и хитрых приемах боя с разным оружием и без него, в чем так искусны народы фиордов. Слушал, приоткрыв рот, только рассказывай. Все-таки он мальчишка еще, хотя выглядит как мужик, про себя улыбался Любеня.
Младший брат…
Как-то Любеня не выдержал, спросил младшего вроде бы шутку, мол, с чего бы ты, братка, так помягчал. Или съел что-нибудь? Или мамка тебя настоем ласковым опоила?
Ратмир понял вопрос. Ответил серьезно. И неожиданно.
– Знаешь, брат, – сказал он, – как ты объявился в селении, я ведь точно – как с привязи сорвался. И сам не хочу задираться, а словно бесы под локти толкают – давай, давай, покажи зубы-то! А почему так, спроси…
– Спрошу.
– Отвечу! Уважал тебя очень сильно. Все-то ты знаешь, все умеешь, целый мир обошел, навидался всего на свете. А по годам – шесть лет всего разницы, не много же… Вот и свербило внутри: он – такой, а – я кто?
– Что ж теперь случилось? Уважать перестал? – усмехнулся Любеня.
– Случилось… Как увидел тебя раненого и беспомощного, непонятно – живого или уже мертвого наполовину, от жалости все перевернулось внутри. Понял – ты тоже человек, а не какой-нибудь Святогор-богатырь несгибаемый… Знаешь, мать мне как-то сказала: кого пожалел хоть раз – это с тобой на всю жизнь останется, как любовь, к примеру, или как обида.
– Да, пожалуй, – кивнул старший.
– А хитрые приемы, которыми ты людей валишь, ты мне покажешь, как в силу войдешь. Увидишь, я небось не хуже твоего сумею! Покажешь?
Младший брат… За которого он, старший, тоже теперь в ответе перед людьми и богами…
– Покажу, – пообещал Любеня. – Валить людей – наука нехитрая. Поднимать их – это сложнее.
Сам подумал: как мать ответил, даже ее интонации прозвучали в голосе.
Сестренка названая, Заринка, тоже прибегала почти каждый день. Сидела рядом подолгу. Разговаривали вроде бы ни о чем, но, получалось, обо всем сразу. С ней было интересно, она умела весело рассказать даже самую скучную сплетню родичей. И слушать приятно, и смотреть на нее – тоже радостно.
Девочка становилась девушкой. Его взгляд против воли скользил по округлившимся бедрам, по небольшой, но уже отчетливой выпуклости груди. Движения, поворот головы, взмах ресниц – все вроде бы прежнее, привычное и одновременно уже другое. С той неуловимой загадкой женственности, какую мужчины силятся разгадывать испокон веков, про себя улыбался Любеня.
Вроде не красавица, не Сангриль, не Алекса, глянешь – не ослепляет. Глаза небольшие, серо-зеленые, маленький носик чуть вздернут, скулы широковаты, остро, сердечком, сходятся к подбородку – ничего, казалось бы, необычного. Но вместе с тем есть что-то особенное в этом лице, от чего на него хочется смотреть и смотреть. Любоваться ямочками на щеках, следить, как выразительно двигаются губы, как играют весельем глаза, переливаясь от зеленого к серому. И чем больше смотришь, тем красивее она представляется. Как не яркий, затерянный в траве цветок, который замечаешь не сразу, и только потом, всмотревшись, почувствовав его тонкий аромат, не можешь оторваться, сравнивал про себя Любеня. Рядом с Зарой даже воспоминания об Алексе не так жгли сердце. Правильно мать сказала: богиня любви Лада Прекрасная многолика не хуже Семаргла. Еще поди разберись, что таится за ее улыбками.
Вслух этого не говорил. Заринка, поганка такая, без того замечала его мужские взгляды. Лукаво завешивалась ресницами. Ну что ты будешь делать…
Скажешь – совсем зазнается!
Так проходила эта затянувшаяся зима, которая, казалось, никогда не кончится.
5
Любеня рубил дрова…
Нет, это воин, мастер меча Сьевнар Складный рубил головы ненавистных россов! Ольховые чурбаки – лучшее топливо для каменных печей – были корявыми и неровными, а ему представлялось, пеньки скалятся и подмигивают. Вот этот, допустим, с сучком на отлете, со щербатиной, похожей на стекающий на лоб чуб, особенно глумливо насмешничает… Сюда его! И – тяжелый, с выдохом, удар колуном. И – пенек разваливается надвое, обнажая светлую, пахучую сердцевину.
Еще поставить, еще удар… А этот с чего так лыбится корявой трещиной-ртом? Сюда его!..
После долгой болезненной лежки было приятно ощущать собственную силу. Сбросить, разгорячившись на припеке, тяжелую шубу, остаться в легкой, не стесняющей движения рубахе. Вдыхать вкусный, холодный, с привкусом весенней сырости воздух, играть и пружинить мускулами, расправляясь с деревянными врагами, гримасничающими сучками и трещинами.
Увлекшись, Любеня не сразу заметил, что уже не один на дворе. Сельга подошла незаметно, смотрела на сына со стороны.
