Вконец измотанный, по вечерам возвращался в мастерскую, где успевал еще немного повозиться с высчетом соборных пропорций при вянущем огоньке свечи. Сладко тянут веки вниз пергамент и тепло. Пьер, один из лучших архитекторов цеха, однажды не выдержал и предложил помощь.
– Мой сеньор, позвольте мне заняться берлогой этого неповоротливого медведя! Он же намеренно над вами издевается, хочет подольше задержать у себя. Хвастается перед соседями – глядите, кто строит! Как меня слушаются! Любую прихоть бегут выполнять, порубив вчерашнее! Вы разве не видите, что ему это только в удовольствие?
– Я б и сам рад сбежать от него, Пьер, но уже по уши влип. Так долго ждал разрешения на стройку, что шанс упускать нельзя никак. Вот только добрать бы до нужной суммы, и все будет хорошо.
– Так прошу вас, назначьте меня за этим толстопузым Томасом, а сами занимайтесь храмом.
– Не выйдет, дружище, ты слишком еще наивен, чтобы уяснить. Ему не нужен дом. Ему не нужны большие залы. Ему просто необходимо, чтобы кто-то статусный был при нем, чтобы перед всеми прохожими разоблачал мифы. «Люди добрые, за что только этого полусумасшедшего Ансельма сделали хозяином цеха – ни ума, ни таланта!» Все в таком роде.
Пьер возмутился:
– А вам как? Не обидно разве?
– У меня нет выбора, братец. Замахнулся на такую гору, что придется потерпеть и что похуже. Но это и есть долг, Пьер.
Конечно, я мог красиво рассуждать перед способным образованным коллегой, не хныкался и не срывался, а продолжал сохранять лицо и спокойствие. Молись и работай – заповедовал святой Бенедикт. И я работал, работал, работал, моля о том, чтобы Томас, наконец, удовлетворился своими покоями и отстал от меня, полностью рассчитавшись. Вновь вру, молил Господа я о совсем другом. Об ударе, о немочи, о болезнях торговца-англичанина, о чирьях и бородавках на его одутловатом лице, о том, чтобы Томаса затоптали лошади, чтобы море поглотило корабль с его товарами, чтобы все несчастья и беды посыпались на него; мне хотелось видеть жирдяя повешенным разбойниками на самой толстой балке его проклятого дома.
В итоге меня начали преследовать кошмары, где со словами: «Ведомо ли тебе, кто я такой?» я атакую Томаса, пинаю и колочу его, опрокидываю, отталкиваю – и, выкидывая на массивное тело удары, ломаю, ломаю свои же пальцы.
* * *
В итоге нужда и уязвленное самолюбие подстегнули крепче утвердиться на своем месте и – о, чудо! – строительство началось.
Неожиданная подмога пришла в лице Карло. Зачитав проповедь о благотворительности как о самом богоугодном деле, он сам занялся сбором денег на Собор. Немедленно все – от богачей до бедняков – потянулись жертвовать кто сколько мог. Почти каждый горожанин, сам о том не ведая, принял участие в сооружении храма. Карло хорошо помнил наш уговор и отныне прилагал титанические усилия, чтобы помочь мне.
Вскоре сгорел многострадальный дом Томаса. К счастью, мои по нему работы были полностью завершены. Среди зевак, собравшихся поглазеть на пожарище, я заметил Люкс – обжившись в приюте, она стала выглядеть гораздо лучше. И чище. Ответно заметив меня, цыганка лукаво кивнула на обугленную домину и подала знак «рот на замке».
Я инспектировал все сторонние цеха, чьи работники были заняты в проекте: живописцы, которым запрещалось трудиться в ночное время – заменяя естественное солнечное освещение искусственным, художники рисковали получить нежелательный эффект; скульпторы, работавшие единовременно со строителями ради физической и духовной целостности строения; производители стекла, варившие его в сферических печах и использовавшие керамические горшки в роли тиглей; мастера-витражисты, один из которых стал со временем моим главным помощником и другом.
Его звали Жозеф, он был резко против разделения на производителей и витражистов, с успехом создавая как саму основу, так и чудесные картины из нее.
Коренастый и густобородый, он расшатывал мою вялость, лень и неуверенность в себе с поистине императивным напором. Бесцеремонно вваливаясь в мастерскую, смахивал со стола «посторонние» предметы (молитвослову доставалось всегда), сжигал в камине письма Люкс, чтобы они не отвлекали от работы, тушил свечу плевком и каждый божий день вытаскивал меня на стройплощадку, пока что до прохладцы пустую. Но сетовать было нельзя: соборы не вырастали из ничего. Начав с едва приметного прогресса, требовалось разогнать механизм до предела его трудоспособности.
В очередной раз Жозеф (его «Нужно больше сена, чтобы сделать золу для полировки!» оглашали округу на квартал вперед) пришел расхулить меня как раз после того, как горе-лекарь вырвал больной зуб, и я, с перекошенной от боли зеленой физиономией, целое утро перекладывал с полки на полку таблички. Витражист исступленно заорал:
– Просто сосредоточься на главной цели и действуй. Сейчас-то что тебе мешает? Строй чертову махину, пусть обзавидуются!
Я прикоснулся к углу рта – кровь все еще шла.
– Тебе легко…
– А что тебе? Нелегко нести тестев золотой сундук? Или тяжело производить расчеты с нимбом на макушке?
– Эй, работник по найму, перестань рассуждать! Известно ли тебе, что такое тяжело и как бывает тяжело? Я готовился принять обеты, никто не позволил бы сюда и глянуть, не случись трагедия. Знаешь, как они нарекли меня уже здесь, в цехах? Клирик-расстрига! Постоянно доказывать, будто тоже достоин дышать рядом с ними строительным крошевом, всюду наизнанку выворачиваться перед этой шоблой, лишь бы только заметили. Позже, став хранителем ремесла…
– Благодаря выгодной женитьбе, – ухмыльнулся стекольщик.
– Спасибо, досточтимый господин, за напоминание! – я тоже сорвался на крик, боль запульсировала в дырявом рту. – Даже занимая ту должность, выгрызать у них право возводить высокое и тонкое, самое высокое и самое тонкое, легчайшее, из песчаника и известняка, мягкого мела. А что они, соглашались? Как ты считаешь, Жозеф, они хоть раз соглашались со мной?
– Нет. Они понапихали свой темный базальт из Овернских гор, куда только успели. Брали мелкие заказы, лишь бы не перенаправлять силы на колоссальный проект одного умника, который вдруг на них свалился главарем. Только не заводись, фра!
Но меня уже было не остановить:
– Темный базальт! У Понтуаза, к северу от Парижа, добывали камень знакомые их знакомых, через мзду, через словеса, через грязные верткие ладошки, мошеннические рукопожатия. А я, что я? Куда уж мне! Вот какими таранами я разбивал все эти годы их узкие горизонты!
Жозеф вздохнул:
– Но это не значит, что все позади. Битва только начата.
– Еще ли предстоит бороться? Не много ли? Они так долго расшатывали эту башню, мою егозистую голову – но я не сдался! Шептались, будто бы лучше мне каяться в келейке да не лезть лбом против кирпича. Но я выстоял! Сколько ждал разрешения на строительство Собора, и вот…
– И вот, все готово, так чего же ты медлишь? – он поднял с пола кирку, задумчиво покрутил ее, после чего кинул обратно. – Святые хрены, Ансельм, да чего ты все время жалуешься?
