Щека по-прежнему ныла, я промокнул ее краем камизы.
Седые мастера с мозолистыми ладонями, каждый в собственной рукодельне, конечно же, заражают тоской по далекому необъятному зданию до небес, но что же мне делать, если оставаться здесь настолько бессмысленно? Только не в этом месте, не в этой шкуре. Как все сладко, в диковинку было раньше. Когда лежало под запретом. И, мчась через три ступени, вон из храмины, ликующим ребенком сбегал под холмы лепить крестьянам сараи, в шквальном свисте и грозовых опасностях, прячась от ливня под монашеским капюшоном.
* * *
Но Жозеф ссорился со мной зря. Тщеславие подгоняло не хуже гласа Божьего. Я отдался потоку, и тщеславие мягкой водой, стабильным течением несло меня на площадь, стоило на заре очнуться да наспех накинуть мантию.
Строительство развернулось грандиозное. Из земли вырастали в небо колонны-стрелы, креп неф-корабль, внушительным изваянием застывший в городском море. Главное новшество современности – каркасная система, собралась гармоничным скелетом скорого шедевра. Распалубки же внутри скелета мы заполняли тонкими тесаными камнями, используя кружало. Все это так давно предчувствовал нутром: огромные проемы окон, обилие скульптурного убранства, сквозную резьбу башенных шатров, серебро и золото церковной утвари… Без осложнений в делах государства и при регулярном притоке средств я отводил на постройку Собора сорок лет.
Большой Божий мир жил широкой, во все стороны света необъятной жизнью, с ее заботами и чудесами. Жители Города всех сословий узнавали меня на улицах, интересовались этапами воздвижения Собора. Большой мир хотел застать красивый храм при жизни. Большой мир крутился – подумать только! – вокруг меня одного.
– Ты не доплачиваешь, – Жозеф, ссутулившись, изучал свою пятерню, распределяя деньги. – Каменотесы поговаривают, что ты жадный.
Я в изнеможении опустился на лавку. Каменотесы. Для изготовления ребристых сводов требовались небольшие подогнанные камни, которые обтесывались в форме клина, настолько легкие и упругие, что само понятие такого грубого материала, как камень, отрицало себя, становясь визуально прозрачным, невесомым, кружевным. Каждый блок являлся монолитным куском, не оказывающим никакого давления, кроме собственного веса. Каменотесам удавалось сделать невозможное – лишить камень его влияния на мирское восприятие, лишить камень его неповоротливости. Жадничать стоило слишком дорого.
– Тогда выпотроши и раздай им все! – Отстегнув от пояса кошелек, я швырнул его помощнику.
– Да что с тобой опять?
– Один дьявол мне эти деньги ни к чему. А так хоть быстрее дело будет спориться.
Жозеф испытующе глядел на меня. Я сдался:
– Папаша Люсии придет сегодня.
– А, старик Обрие! Сочувствую.
– Кое-кто до сих пор не понимает, как это из меня получился такой хреновый хранитель ремесла! И такой никчемный муж заодно!
Моя тирада не удостоилась отклика. Безмолвие витражиста раздражало, а я распалялся дальше:
– Пойдем напьемся! Хочу быть пьян, как бочонок с вином! Почему ты никогда не берешь меня с собой развлекаться?
– Потому что кто-то все свободное время торчит у священника на исповедях и ругается с женой.
– С этим покончено! – заверил я приятеля. – Жди сегодня вечером!
* * *
Тесть, наглядное воплощение того, как физический труд в итоге заполучил власть, возвышался передо мной в своем могуществе.
– Итак, когда мне ждать внучков?
Разговор, от которого сводило скулы, я предвидел уже давно.
– Мы с Люсией не хотим детей.
– Насколько мне известно от дочери, – Обрие напрягся. – Она придерживается другого мнения по этому поводу.
– Хорошо. Тогда я не хочу детей.
– Не хочешь или не можешь?
Усталый, я отошел назад, к стене.
– Полагайте, как вам больше нравится.
– Ты готов, чтобы тебя считали слабаком, лишь бы только не создавать нормальную семью?
Раздосадованно пыхтя, он убрался из дома, нарочно топая и хлопая всеми дверьми.
– Меня и так считают слабаком, – сказал я в пустоту, когда в комнате никого не осталось. – Независимо от того, что делаю или не делаю.
Откровенно признаться, панически пугала сама идея видеть свое продолжение в ком-то. Не в чем-то, но в ком-то. Потерять контроль над тем, кто вырастет из потомков. Потерять контроль над собственной жизнью. Оно, мое желание, с годами лишь укреплялось, не приносило сожаления, не заставляло передумать. Диким казалось видеть собственные черты в другом человеке, я жадничал делиться своим мастерством. Да и что человеческого было во мне? Родившись бастардом, монастырским сиротой, я воспитывался каменным Хорхе, и гранит из себя же вытачивал, соскабливая чувственный студень плоти, и в булыжнике же хотел продолжаться – навсегда, на века. Зная форму, которую моя каменная кровинушка обретет в будущем, создавая ее нрав, вытесанный из моего, все, что я хотел от будущего – топорнуться в нем на долгие поколения вперед неизменным обликом, оставить след лишь от самого себя, не давая никому больше полномочий когда бы то ни было говорить от моего имени. Отрубить саму возможность оставить потомков, в которых будет часть тебя, узнавать в них свое лицо. Нет, ни в коем разе, только не это. Если уж у меня плохо получалось сопротивляться искушениям и бороться с грехами, то чадо должно быть лучше родителя. И ни одно человеческое чадо не могло вознестись так близко к Господу, как мой Собор.
* * *
В трактире «Гусиная лапа» дым стоял коромыслом.
– Наши профессии самые благородные, фра! Только представь: кожевники возятся с трупами животных, лесорубы и угольщики – враги деревьев, истребляют…
– Тебе нравятся деревья? Это же не наш материал!
Жозеф изрядно захмелел:
– Деревья живые! Иосиф был плотником, работал по дереву… Одно это делает честь званию ремесленника. В отличие от кузнецов! Те добывают свой дьявольский металл в недрах земли, порожденный тьмой.
Я откусил от ломтя, напитанного какой-то вязкой бурдой.
– О, смекнул! Значит, Хорхе – это плотник, а Эд – кузнец.
– Кто такой Эд?
– Грабенский приор. Тьфу. Уже аббат. У нас с ним личные счеты.
Витражист отобрал у меня плошку с бурдой и смачно зачерпнул оттуда.
– Ты никогда не рассказывал о себе ничего, кроме того, что и так всем известно.
– …Его звали Эдвард, и я застигал его врасплох так много раз, что в итоге он позвал строителя к нам чинить храмину, а тот, в свою очередь, утолил мой голод к ремеслу.
