В этот момент я оглянулась и увидела наших солдат – выстроившись в шеренгу, они беспокойно наблюдали за происходящим. Попутно пытаясь успокоить лошадей – те фыркали и тихо ржали, становились на дыбы и били копытами, почуяв чужие запахи и увидев диких собратьев. Во главе батальона уверенно держа ноги в стременах и осторожно отводя в сторонку белую кобылицу, был капитан Джон Бёрк, и в глазах его стояла невыносимая грусть.
Так же внезапно, точно повинуясь неслышимому сигналу, дикари, все, как один, развернулись с поразительной слаженностью, точно стая черных дроздов, вспорхнувшая с земли, и ускакали прочь так же стремительно, как появились.
7 мая 1875 года
Утром комендант лагеря, полковник Брэдли, явился к нам в сопровождении капитана Бёрка – целью его визита было рассказать нам о предстоящей процедуре «передачи». Какое неромантичное слово! Все должно случиться завтра утром. Шайенны приедут на рассвете; нам посоветовали взять с собой как можно меньше багажа, потому что дикарям неведомы чемоданы, и средств для транспортировки у них нет. Как съязвил капитан, колеса они пока не изобрели.
В течение дня еще кое-кто из наших передумал – уверена, что причиной тому послужило появление давешних индейцев. В самом деле, одна несчастная девушка, которую, как и меня, забрали из лечебницы Чикаго, куда ее упекли за «нервозность» – кажется, совсем помешалась: всхлипывая, она бормотала несвязную чушь. Ее отправили в лазарет. Она вела себя так, как и полагается сумасшедшей. В самом деле, прерия – не место для нервических больных. Посреди ночи еще четыре женщины попытались удрать из лагеря, но утром солдаты их отыскали и вернули. Обнаружили их индейцы-разведчики в холмах – в полубессознательном состоянии и промерзших до костей; ночами в горах было еще холодно. Я не знаю, что с ними сталось. Для себя я решила: сделка так сделка. Но Бог свидетель, все мы сомневались в выборе…
Да, завтра за нами вернутся… Господи… Что же мы наделали?
Постскриптум к записи сего дня. Поздно вечером «Джимми» заглянула в нашу палатку и позвала меня.
– Кэп зовет тебя, милая, – сказала она. – Должна предупредить: видок у него не из лучших.
Ранее, когда нас собирал полковник Смит, я уже заметила, что капитан молчалив и чем-то озабочен; но, когда я вошла в его палатку, все же не ожидала, что он будет таким взволнованным. Он сидел в кресле, перед ним стояла бутыль виски и стакан, а когда я подошла, он вскочил и начал расхаживать туда-сюда, точно разозленный лев по клетке.
– Вы знаете, зачем я за вами послал? – от его обходительности не осталось и следа.
– Уж не за тем, чтобы читать Шекспира, – ответила я.
– Можете смеяться надо мной сколько угодно, Мэй! – отрезал он. – Вы гордая и неосмотрительная! Но это уже не игра. Вы больше не актриса в этом фарсе.
– Мне неприятны ваши слова, Джон! – ответила я. – Я знаю это, как никто. Тогда я отвечу прямо: я подозреваю, что вы будете просить меня не принимать участия в завтрашнем обмене.
Он перестал ходить и обернулся ко мне:
– Просить? – взвился он. – Умолять? Я вам запрещаю! Вы не должны соглашаться на это безумие. Я не допущу этого!
Признаю: я тогда смеялась над расстроенным капитаном… Но то была напускная храбрость отчаявшейся женщины. Ведь, сказать по правде, я тоже начинала терять голову от страха по мере приближения нашей участи и опасений за себя и подруг. С тех пор, как мы увидели дикарей живьем, все наши моральные устои пошатнулись. Но я бы ни за что не показала остальным и капитану, что мне страшно и я больше не верю в себя.
– Дорогой мой капитан, – сказала я. – Позвольте вам напомнить, что я не ваш солдат, и вы не имеете права мне что-то запрещать. В любом случае, приказы тут отдают вышестоящие чины.
Капитан покачал головой – от недоверия, но и гнев его улетучился.
– Откуда у тебя сила, чтобы смеяться, Мэй? – мягко удивился он.
– То есть вы вправду решили, Джон, что я смеюсь оттого, что мне легко? – спросила я. – Что я насмехаюсь над вами? Считаю, что это пьеса, в которой я – актриса? Неужто вам непонятно, что я смеюсь, чтобы не заплакать? – И я процитировала: – Свое страданье я научу быть гордым…
– …и сама покорно подчинюсь веленьям скорби, – закончил за меня капитан Бёрк – и вдруг опустился передо мной на колени: – Послушай, Мэй, – он сжал мои руки в своих, – ты не просто не можешь себе представить, через что вам придется пройти. Вы не сможете жить среди этих людей – это все равно, что жить в стае волков или в медвежьей берлоге. Ведь они так отличаются от нас! Поверь мне, я знаю, что говорю. Дикари – не просто иная раса, это вообще иной вид человека!
– Но все же человека, Джон? – переспросила я. – Неужели мы не сможем найти ничего общего, мы, человеческие женщины и мужчины?
– Это первобытные люди, Мэй, – ответил он. – Язычники, так и не развившиеся, чтобы стать выше мира природы, не соприкоснувшиеся с красотой культуры и цивилизации. У них нет религии, только суеверия, нет искусства, кроме рисунков на камнях, нет музыки, кроме барабанного боя! Они не читают и не пишут! Я спрашиваю вас: есть ли у дикарей свой Шекспир, свой Моцарт, свой Платон? Это дикие, ленивые люди. История их написана кровью: столетия беспрестанных битв, зверств, воровства и резни, убийств и вырождения! Послушайте меня, Мэй, – они живут не так, как мы. Не так думают… – он замешкался, точно искал слова, – не так… любят.
У меня перехватило дыхание от ужаса и мрачных предчувствий, когда я услышала суровые слова капитана.
– Любят? – переспросила я, почти утратив самообладание. – Что вы имеете в виду, Джон, почему дикари любят не так?
Но он лишь покачал головой и отвел глаза:
– Они… как звери, – наконец выдавил он.
– Господи, Джон! – тихо сказала я; никогда еще я не испытывала такого отчаяния… или мне так почудилось в тот миг. Но потом я вспомнила то отчаяние, от которого бежала, – и тут же бездны моего ужаса куда-то испарились.
– Как-то ты спросил меня, почему я согласилась участвовать в программе, – сказала я. – И теперь я расскажу, капитан. Может, это успокоит вас. Меня завербовали из психиатрической лечебницы – дали выбрать между остатком жизни за решетками на окнах и жизнью среди дикарей. А ты бы что выбрал, Джон?
– Но ведь ты не безумнее меня, Мэй, – поразился капитан. – За что же тебя туда отправили? Прости мою нескромность, но я спрошу.
– За любовь, – ответила я. – Я полюбила человека, которого моя семья сочла недостойным.
От моего взгляда не укрылась тень разочарования, пробежавшая по лицу Джона Бёрка – его взращенная в католичестве добродетель явно была задета известием о моем «грехе». Он отвел взгляд в замешательстве.
– Людей не запирают в психушку за ошибки, – сказал он.
– Ошибки, Джон? – вспылила я. – Любовь не может быть ошибкой. Мои дорогие дети, о возвращении к которым, когда закончится эта авантюра, я молюсь каждую ночь, они не ошибка!
