Я пулей вылетаю из воды и прямо голышом заворачиваюсь в шкуру, еще хранящей тепло вигвама, быстро хватаю платье, мокасины, гамаши и бегу обратно в лагерь, прямо босиком по снегу, и, когда я добегаю до жилища, мои ноги уже почти онемели от холода. Я врываюсь внутрь, хохоча и крича «Бррр!», к вящему веселью всех моих товарищей по «квартире». Даже малыш Уилли, по-прежнему висящий в переноске, и тот хихикает при моем неожиданном появлении и таращится на меня своими глазенками. «Да, этонето!» – говорю я по-шайеннски, а потом по-английски: «Хо-олодно! Бррр!» Девушки-индианки, Перышко и Милая Походка, прикрывают рот ладошкой и тихонько, застенчиво смеются, этот звук напоминает мягкое журчание горного ручья. Малыш продолжает что-то лопотать. А даже старая ворона хоть и кряхтит, но даже она и, как правило, невозмутимая Тихоня не могут сдержать улыбки при виде моих дурашливых па.
Так начался этот день. Теперь я думаю только о своих обязанностях. Сегодня мы уходим. Я – настоящая скво.
23 сентября 1875 года
По причине наступивших холодов вчера мы сворачивали лагерь немного дольше обычного, и вышли в дорогу лишь к полудню. К этому времени пришел назойливый ветер с севера, а наш путь лежал как раз ему навстречу.
К счастью, все, кто хотели, смогли получить лошадей для обратного путешествия – ведь теперь мы шли без поклажи в виде нескольких сотен шкур, а приобретенные в обмен товары занимали намного меньше места.
Почти весь день я ехала бок о бок с Хелен Флайт. За нами трусил на своем ослике наш чудаковатый новый духовник, его длинные ноги болтались в воздухе, а ступни почти задевали землю, и бедное животное периодически переходило на неуклюжую рысь, чтобы не отставать от нашего каравана.
С помощью хитрости и настойчивости сестер Келли Хелен удалось выудить из запасов «гадкой старой жабы» – как она называет торгаша-француза – новые материалы для живописи. Похоже, что немало гарнизонных жен тоже решили приобщиться к изящным искусствам как способу убить бесконечные часы ожидания, пока их мужья разъезжают по военным делам, так что на складе у Коротышки имелся солидный запас рисовальных принадлежностей. Так что Хелен удалось пополнить свой арсенал углем для набросков, бумагой и даже целым рулоном довольно редкого в здешних краях холста. Моя милая подруга также купила две новых тетради, которые преподнесла мне в качестве подарка. Я безмерно благодарна ей, потому что я заполняю эти страницы с пугающей скоростью и, возможно, скоро вообще прекращу вести записи, потому что мои тетради превращаются в громоздкий груз.
Пока мы ехали по довольно сильной метели, Хелен, намотав свой шарф по самый рот, упорно не выпускала из зубов любимую трубку, но та то и дело потухала. Мы обе были отлично, по-зимнему экипированы: я в двух парах подбитых мехом мокасин и гамашей, с аксессуаром вроде муфты из лоснящегося меха выдры, чтобы держать руки в тепле; а Хелен – в новых рукавицах, мужских ботинках, которые она сторговала в форте, и, как и я, в индейских кожаных гамашах с меховой подкладкой. На нас тяжелые и очень теплые шубы из бизоньих шкур, за которые мы не устаем благодарить нашу племенную портниху, Жанетт Паркер, которая сшила их летом специально для нас. На головах у нас шапки из выдры вроде ушанок, надвинутые до бровей; они сделаны по последней индейской моде и плотно облегают голову. Лица у нас укутаны шерстяными шарфами. Подобный наряд оставляет мало возможностей вести беседы при любых обстоятельствах, а уж на сильном ветру, что дул нам прямо в лицо, вообще казалось, что слова, не успев вылететь изо рта наружу, тут же прячутся обратно. Мы пытались кричать, заехав спереди друг дружки, беспомощно оглядываясь, чтобы понять, достигли ли слова цели. В конце концов, после ряда бесплодных попыток, нам пришлось сдаться, и мы продолжали путь в молчании, занимая себя только собственными мыслями, почти прижавшись к лошадиным шеям, чтобы безжалостному ветру была открыта лишь малая часть лица.
Мне так странно вспоминать, что всего шесть месяцев назад мы покидали Форт-Ларами, группа отважных белых женщин, что впервые отправляются в настоящую глушь; а теперь, впервые в жизни, мы уходим отсюда, словно кучка скво, спешащих домой. И когда утром мы двинулись в путь на пронизывающем ветру, я заново осознала, что мое собственное предназначение неизменно благодаря маленькому сердечку, что бьется в моем животе. Что я не смогла бы там остаться, даже если бы очень желала.
Теперь самое время отвести место на этих страницах – да и в моем бедном сердце – неспешным размышлениям о капитане Бёрке. Я стараюсь гнать прочь всякие мысли о нем. Для меня непросто взять и забыть его; совсем нелегко поместить его среди фигур далекого прошлого. Скорее, это волевой акт – своего рода операция на… на душе, сделанная своими руками… самая кровавая операция на свете. После того, как я снова увидела его, провела несколько минут в его объятьях, снова почувствовала его сильную, но нежную руку на своем животе – скорое расставание оказалось не менее болезненным, чем первое… И я чувствую, что это окончательный разрыв…
Я делаю эти записи в нашу первую ночевку после ухода из Форта-Ларами. Похоже, мы проделали не слишком длинный путь, словно сам ветер препятствовал нам. И несмотря на мои надежные одеяния, к концу дня я буквально промерзла до костей – ибо ветер прерий словно лезвие бритвы проникает сквозь любые покровы, – поэтому тепло жилища этим вечером кажется высочайшей роскошью.
Сегодня во время дневной стоянки Маленький Волк подстрелил антилопу, так что на ужин у нас было тонко нарезанное мясо свежего посола – на мой вкус, самый нежный и деликатесный вид дичи. Я пригласила разделить трапезу Хелен с ее мужем, Боровом, а еще нашего монашка Антония – эта форма общения кажется мне сейчас, когда я задумалась, более изящной и даже формальной, чем «званый вечер».
Гости собрались к установленному вигваму почти точно в назначенный час и усажены на почетные места ближе к очагу. Маленький Волк благословил пищу, повернув один кусок мяса по четырем сторонам света, подняв к небу и опустив к земле, а затем положив на маленькую тарелочку рядом с очагом для Хе’амавебо’э – самого́ Великого Целителя (хотя, разумеется, его молниеносно уничтожал один из псов, но этого принято не замечать). После чего мы все с аппетитом набросились на еду. Индейцы серьезно относятся к любой трапезе – возможно, потому, что для них это жизненно важный фактор – и за едой почти никогда не ведется разговоров.
Но мы с Хелен решили пренебречь этим обычаем (и не только им одним, уж поверьте!) и болтали без умолку, изо всех сил стараясь создать непринужденную атмосферу в более чем непривычных для нашего нового гостя условиях.
– Расскажите-ка нам, брат Антоний, – начала Хелен, – а интересуетесь ли вы природой?
– В ней вся моя жизнь, – отвечал молодой монах мягким, уважительным тоном. – Все божьи твари благословенны для меня.
– Превосходно! – воскликнула Хелен. – Иными словами, уважение к природе является необходимым условием выживания в диких краях. Неплохо. Не будет ли с моей стороны дерзостью, – продолжала она, – предположить, что вы – человек, не склонный к азарту?
