Она подъехала к нам, ловя ртом воздух, – как и я при виде «новой Марты».
– Мэй, милая Мэй! – заговорила она. – Даже передать не могу, как я рада, что ты вернулась домой! Я уж было начала волноваться. Где вы побывали? Ты должна мне рассказать все-все о вашем путешествии. А у меня тоже есть новости. Тут многое произошло, пока вас не было. Но сначала расскажи самое главное: неужели вы добрались-таки до Форта-Ларами? Вы обедали там с офицерами? Ты видела своего капитана?
Я не могла не заметить, что Марта просто пышет здоровьем. Даже прибавка в весе в связи с беременностью красила ее. Право слово, я не помню, чтобы она так великолепно выглядела. Несколько месяцев назад, при расставании, она все еще была эдакой запуганной мышкой, но за несколько месяцев расцвела как роза – румяные щечки, смуглые, сильные руки. Я даже рассмеялась от удивления – и счастья.
– Всему свое время, – отвечала я. – Давай-ка мы побеседуем всласть, как только станем лагерем. Ох, как же я рада тебя видеть! Но – простит меня Господь – Марта, только взгляни на себя: ты стала самой настоящей индианкой! Хотя, знаешь, езда верхом на неоседланной лошади – не самое подходящее занятие для беременной женщины.
– Да я в жизни не чувствовала себя лучше, Мэй! Вероятно, беременность и жизнь на природе мне показаны… А ты была права: я прекрасно справилась без тебя. И, что уж скрывать – да, превратилась в дикарку!
Тут мы обе расхохотались и поехали в лагерь, ведя лошадей бок о бок, болтая напропалую, точно две школьницы.
Тетрадь седьмая
Зима
«Когда мы достигли конца деревни, нам пришлось нестись галопом через ряды вигвамов, паля из револьверов во все стороны. Еще на подходе к деревне мы оказались перед оврагом, глубиной около десяти футов и неровной ширины, в среднем не меньше пятидесяти футов. Мы решили спуститься на дно и увидели там за поваленным деревом мальчишку лет пятнадцати, ведущего своих пони. До него было не больше десяти футов. Парнишка завернулся в накидку и стоял точно бронзовый истукан, ожидая смертельной пули. Американские индейцы знают, как умирать с не меньшим стоицизмом, чем индейцы восточные. Я поднял свой пистолет и…»
(Из мемуаров Джона Г. Бёрка, «На границе с генералом Круком»)
1 ноября 1875 года
В зимний лагерь мы прибыли как раз вовремя, потому что за два дня до того выпал первый снег. К счастью, перед этим почти две недели держалась мягкая погода, и мужчины смогли вдоволь наохотиться. Теперь кладовая забита всевозможной дичью – свежей, вяленой и копченой, так что провизии должно хватить с избытком.
Весь день дул студеный ветер с севера, перешедший затем в метель. И вот уже вьюга стала хлестать по полям поземкой, точно вражья армия наступала пока еще вполсилы, но вскоре так разъярилась, что нельзя было даже выйти на двор без страха, что тебя заметет с головой. Хорошо еще, что лагерь расположен в низине и метель не особенно треплет его. Только через день ветер начал стихать, но снег все еще шел, теперь уже почти отвесно, отчего весь воздух наполнился кашей из снежных хлопьев размером с доллар. И так продолжалось два дня и две ночи. А потом опять налетел ветер, и небо расчистилось. И вдруг стало тихо. Температура резко упала, и звезды холодно отсвечивали на огромных снежных бурунах, разметавшихся по всей прерии, отчего казалось, будто шторм перекорежил саму землю.
Мы конечно же почти не выходили наружу за все время бури и несколько дней не видели никого из других семейств. Все сидели – каждый в своей норке, и хотя нам было и тепло, и уютно, это невольное заточение угнетало нас. Как только ветер утих, я выбралась к реке окунуться, и, хотя вода была ледяная, я все же не струсила – по крайней мере, это дало мне возможность выбраться на воздух, пусть и ненадолго.
5 ноября 1875 года
Погода по-прежнему держится ясная и морозная, но теперь мы хотя бы можем навещать друг друга. Должна заметить, что, судя по числу людей после того, как наш род вернулся из Форта-Ларами, большая половина наших женщин предпочла перебраться на зиму со своими мужьями и новой родней в агентства – очень своевременно, иначе сейчас они ни за что бы не прорвались через снег. Гретхен и ее тупоумный муженек, Дуралей, все еще с нами, равно как и Дейзи Лавлейс и Кровавая Стопа, к которому она еще сильнее привязалась.
– Вот уж никада бы не поверила, еси кто бы мне сказал, шо я втюрюсь в негритосика-индейчика. Но, сказать по чести, я крепко на него запала. И какое кому дело, еси он черен как черт, я от него бе-ез ума. И горда, что ношу его дитя.
Что касается Фими, между нами наступило отчуждение, особенно с тех пор, как мы вернулись из «Красного облака», – по поводу ухода в агентство, что мы не раз горячо обсуждали. Со своей стороны я настаиваю, что такое решение неизбежно, и это должно быть сделано в интересах племени, тогда как она приравнивает резервации к институту рабства.
– Мы с моим мужем, Мохтэвехо, обсудили это, – говорит мне Фими. – Он не помнит рабства нашего народа, ибо большую часть жизни живет свободным. Посему мы решили, что не сдадимся представительству. Мои дни рабства белым людям позади.
– Но, Фими, – возражаю я, – в резервациях нет рабства. Эти люди будут иметь свою землю и зарабатывать себе на жизнь как свободные люди.
На что Фими отвечает своим певучим и сильным голосом:
– Понятно. То есть шайенны будут пользоваться полным равноправием с белыми. Ты об этом говоришь мне, Мэй?
– Совершенно верно, Фими, – отвечаю я, но мой голос чуть колеблется, и она чувствует мою неуверенность.
– Но если Люди равноправны с белым племенем, почему тогда его сгоняют в резервации? – спрашивает Фими.
– Их просят добровольно и временно перебраться в резервации в качестве первого шага к ассимиляции с нашим обществом, – отвечаю я, предчувствуя устроенную для меня ловушку.
Фими смеется своим глубоким грудным смехом.
– Понятно, – говорит она. – А что, если они не пожелают добровольно перебраться в резервации? Правильно ли я поняла, что тогда они смогут и дальше жить на этой земле, принадлежащей им исконно, уже много сотен лет, и где некоторые из них, в частности, я и мой муж, вполне довольны жизнью?
– Нет, Фими, – говорю я, смущаясь, и невольно вхожу в образ капитана Бёрка. – Им больше нельзя здесь жить. Вам нельзя здесь жить. Если вы останетесь здесь после февраля, вы нарушите закон и будете наказаны.
– Закон, установленный белыми, – говорит Фими. – Ведь белые, разумеется, высшая раса, принимающая законы, чтобы держать низшие расы в узде. Вот это, Мэй, и есть рабство.
– Черт возьми, Юфимия! – раздражаюсь я. – Это совсем не одно и то же.
– Нет? Тогда объясни мне разницу.
Но мне это, конечно, не под силу.
– Когда-то, – продолжает Фими, – мой народ силой увезли с родной земли. Мою мать забрали из семьи совсем еще ребенком. Всю мою жизнь я мечтала вернуться за ней. И теперь, когда я стала жить среди Людей, мне это в каком-то смысле удалось. Ближе, чем сейчас, мне уже не подобраться к родине моей матери, к своей семье. И я дала себе слово, Мэй, что так или иначе, но с этих пор я буду жить свободной женщиной, и я умру, если понадобится, защищая эту свободу. Я никогда не смогла бы сказать этим людям, что они должны подчиниться и перебраться жить в резервации или в представительства, потому что это означало бы забрать у них свободу, сделать их рабами высшей власти. Такова, друг мой, моя позиция в этом вопросе, и, что бы ты мне ни сказала, я не стану думать иначе.
