Погруженный в эти раздумья, я не заметил, как луна растворилась в лучах восходящего солнца. Темные с красноватым оттенком краски залили восточный край неба, Утренняя заря добавила мне бодрости, и я возобновил свой путь. Дикаря я оставил лежать там, где он умер, только забрал его томагавк. Тот, что был у меня прежде, пропал в пещере, между тем я владел им лучше, чем огнестрельным оружием, да и весил он немного, так что был желанен и необременителен. А напоследок, по какой-то непонятной причуде, я воткнул мушкет убитого в землю, как некую веху, вертикально торчащую посреди дороги.
Глава XX
Я шел так быстро, как позволяли мне мои истощенные силы. И запретил себе думать. Единственное, чего я хотел, – добраться до какого-нибудь жилища, где можно будет поесть и отдохнуть. Высматривая знаки человеческого обитания, я глядел вперед и по сторонам, но тщетно – ни пахотной земли, ни колодцев, ни дождевых червей, ни стогов. Даже дикий кабан или отбившаяся от стада корова не повстречались мне на пути. По обе стороны узкой тропы простиралась дикая местность, которую окаймляли на горизонте однообразные волнистые линии горных хребтов, совершенно не позволявшие определить, видел я их когда-нибудь раньше или нет. А потом стали неразличимыми и следы колес, тропа совсем сузилась, последние приметы людей исчезли. Это повергло меня в уныние. Я начал подозревать, что пошел не туда, что не приближаюсь к жилью, а, наоборот, удаляюсь от него.
И все же мне казалось разумным идти, никуда не сворачивая. У всякой дороги бывает начало и конец. Несколько часов протекли в неопределенности. Солнце уже стояло в зените, а предела моим скитаниям не было видно. Тропинка окончательно затерялась в камнях и траве, и теперь меня окружала лишь девственная глухомань. От жажды я страдал сильнее, чем от голода, но время от времени утолял ее из ручейков, которые встречались по дороге.
У одного из них я присел отдохнуть и поразмыслить о своем положении. Вновь найденная тропа, похоже, вела меня по кругу, и мне начало казаться, что, пройдя долгий путь, я не так уж далеко ушел от исходной точки.
Оглядевшись, я заметил в нескольких шагах небольшую заводь, образованную речушкой. А когда приблизился, увидел там другую тропу, протоптанную, судя по следам, стадом домашнего скота; еще мне попался на глаза старый поломанный деревянный черпак, который валялся на обочине. Это воодушевило меня, и я повернул на новую тропу. Она тоже извивалась, петляла, но я упрямо брел по ней, пока не очутился на возвышенности, где земля была гораздо лучше, нежели в низине. Клеверный луг и несколько яблонь уже окончательно убедили меня, что человеческое жилье где-то недалеко. Затем я пересек поле и, к невыразимой моей радости, различил очертания дома.
Этот дом отличался от того, в котором я ночевал накануне. Тоже тесный и низкий, он был построен из струганых досок. Застекленное окно пропускало внутрь свет, труба дымохода выходила на крышу и была аккуратно сложена из хорошо обожженного кирпича. Вблизи я услышал детские голоса и жужжание прялки.
Вы не можете представить, какое ликование охватило меня. Ну, наконец-то! Здесь живут люди, такие же, как я, и они, несомненно, окажут мне гостеприимный прием, Я поднялся на крыльцо и переступил порог.
За прялкой сидела миловидная женщина, а рядом с ней двое ее детей играли на полу. Мое отрепье, неухоженный вид, ружье и томагавк не могли не напугать ее. Она остановила колесо прялки и посмотрела на меня так, как будто увидела призрака.
Я постарался успокоить ее, приняв вид просительный и смиренный. Объяснил, что я путешественник, что сбился с дороги и не знаю уже, сколько времени скитаюсь по этой дикой земле, полуживой от голода. Мне бы только немного поесть, молил я, что угодно – черствое, не первой свежести, – лишь бы это была еда.
После небольшой паузы женщина не без доли опасения предложила мне пройти в дом. Потом принесла молока и черного хлеба. Расширившимися глазами смотрела она, как я жадно поглощаю эту пищу. Ни одно лакомство не доставляло мне такого наслаждения. Наконец хозяйка прервала молчание, посетовала на мой изможденный вид и заметила, что я, наверное, тот, про кого спрашивали несколько часов назад.
От ее слов меня охватило волнение, и я поспешил удовлетворить свое любопытство. В ответ на мои вопросы она рассказала, что в доме останавливались трое мужчин, которые интересовались, не встречал ли ее муж в последние три дня человека, чье описание вполне соответствовало моему облику. Высокий, тощий, в рубашке и штанах, раненный в щеку.
Я спросил, что еще они говорили об этом человеке.
– Он из Солсбери, – охотно сообщила женщина. – Вероятно, пошел в горы и заблудился, а может, с ним случилось несчастье. Трое суток как он исчез. Но прошлой ночью его вроде бы видели у хижины Деб.
– Что за Деб? И где эта хижина?
– Далеко, в самой глуши. Деб – индеанка, старуха. Ее еще зовут Королевой Мэб. Отсюда восемь миль до ее жилища.
Многие вопросы и сомнения сразу отпали благодаря этой информации. Королева Мэб… Я знал ее не понаслышке.
Она из племени делаваров, или, как их еще называют, ленни-ленапе. Не так давно вся наша округа была во владении этих индейцев, которые ушли отсюда лет тридцать назад из-за бесконечных вторжений английских колонистов, Теперь они обитают на берегах Вабаша и Маскингама.
Решение о переселении в новые места было принято советом старейшин и одобрено всем племенем. Кроме одной женщины. Ее происхождение, таланты и почтенный возраст вызывали огромное уважение у соплеменников, и она пользовалась среди них немалым авторитетом. Все свое влияние употребила она на то, чтобы уговорить их не покидать родную землю, но ее страсть и красноречие не возымели действия. Тогда Деб объявила, что не присоединится к ним, а останется присматривать за землями делаваров, брошенными ее нечестивыми соплеменниками.
Теперь на месте их поселения располагаются скотный двор и огороды моего дяди. Когда индейцы ушли, старуха Деб сожгла опустевшие вигвамы, а сама перебралась в неприступный уголок Норуолка. Она жила по обычаям индейцев, в одиночку обрабатывала небольшую маисовую плантацию, и никто не трогал ее и не мешал ей.
Компанию Деб составляли три собаки, такие же дикие, как индейцы и волки. Только преданность и верность хозяйке отличала их от лесных собратьев. Деб властвовала над ними безраздельно. Они были ее слугами и стражами, Повсюду следовали за ней, гнали с порога нежеланных гостей и беспрекословно подчинялись всем ее приказам. Она кормила их маисом, а мясо себе и ей они добывали сами, охотясь на белок, опоссумов и кроликов.
Всех других людей эти собаки почитали чужаками или врагами. Если Деб заходила в какой-нибудь сельский дом, они ждали, когда она выйдет, на некотором расстоянии, и тут же обступали ее, стоило ей только появиться, Никого не подпуская к себе, они, однако, не нападали на человека, если тот не дразнил их и не пытался проникнуть в вигвам. Жилище хозяйки было священным. Переступивший порог без разрешения рисковал расстаться с жизнью.
Деб занималась тем, что выпалывала сорняки на плантации, перетирала зерна между двумя плоскими камнями, чтобы получить муку, ладила капканы для опоссумов и кроликов, а еще любила поговорить. Коротая дни в одиночестве, она, тем не менее, замолкала, только когда спала, адресуя свои речи собакам. Голос у нее был низкий и резкий, жестикуляция отрывистая и комичная. Со стороны могло показаться, что старуха бранит собак, на самом же деле она просто отдавала им приказы. Не имея других собеседников и объектов внимания, она всегда находила в их поведении и взглядах повод для похвалы, недовольства или команд. То, с какой готовностью они повиновались любому ее слову и жесту, было поразительно.
