– В каком таком главном зале?
– В главном зале замка барона Юбери четвертого. Даже барон Юбери пятый так не орал, хоть и родился больше, чем два таких Бальзяшура.
– В замке барона?
Юмья смотрела на нее во все глаза. Ее ворчливая нянюшка жила в замке! В котором был главный зал! Где орал пятый барон! Да Юмья знала ее всю жизнь, и никогда старушка не говорила, что у нее есть знакомые бароны!
Старая Монья спохватилась:
– Ох ты ж голова моя садовая, солнце-то на закате, а ну марш корову загонять! Задерут волки-то с такими хозяевами!
Юмья умелась вмиг, но пока добежала, пока отходила упиравшуюся Марусю хворостиной, пока нога за ногу довела ее до хлева, задала корму, скользнула в дверь – громадина гость уже заканчивал расседлывать коня.
– А хозяйство-то как я брошу, – наскакивала на него старушка. – А дом как? Какой ни есть, а свой!
– Кабы мог сам справиться, Монья-апай, разве ж я бы пришел поклониться?
Глава 2
Юмья на печке отчаянно боролась со сном. Единственная, бережно хранимая сколько Юмья себя помнит, восковая свеча горела ровнехонько, как лунная дорожка. Гость и хозяйка за столом беседовали тихо-тихо, но предмет их разговора слишком был интересен Юмье, чтоб пропустить хоть слово.
– Так откуда малышка-то?
– Вот ведь пристал. Помнишь, выслали меня на богомолье? Брела я назад, благо уже не босая, опорки смастерила себе, и остановилась на постоялом дворе. Надо было отдохнуть хоть пару деньков, ноги были сбиты и подморожены, да и мороз начинал лютовать. В подоле у меня было зашито четыре гроша, но тратить их я не хотела: в конюшне позволили ночевать бесплатно, потому что обещала помочь с коровкой. Та маялась маститом. Да на ужин принесли краюшку хлеба и кувшин молока, вот и сыта. Поставила коровке припарку, полночи с ней провозилась, сама обогрелась, угнездилась перед рассветом спать.
Так умаялась, что не услышала, как вбежала кухонная девка Ныша, растолкала:
– Ты ить знахарка?
До чего же пухленькая, хорошенькая, сразу видно, хозяин на нее глаз положил, похоже, холостой трактирщик-то, глядишь и сладится что, сонно подумала Монья.
– Ну да, а что?
– Да тут госпоже одной плохо, из благородных, стонет страшно, никого к себе не пущает. Может, поможешь чем-то?
– Чего ж я сделаю, если не пускает? – ответила Монья, проворно завязывая опорки.
– Ну, может знахарку-то пустит? – резонно заметила Ныша.
Толстощекий, добродушный хозяин загремел засовом, крестясь, пообещал серебряную гривну, только бы не померла здесь благородная госпожа, потом никому не докажешь, засекут, костей не соберешь.
Темным, наполненным скрипами и запахами коридором Монья с Нышей пробежали в «чистую половину». По застеленным бараньими шкурами полам подошли к дубовой двери. За нею тяжко стонала женщина. «Вот, слышишь?» «Иди, милая, оставь меня здесь», – сказала Монья румяной проводнице, та с облегчением развернулась, взметнув передником, и унеслась.
Монья постояла у двери, прислушиваясь, затем положила руку на свое запястье, сосредоточенно считая пульс и соотнося его со звуками из-за двери. Подумала и, выждав затишья, негромко сказала:
– Госпожа, не погуби своего ребенка.
За дверью воцарилась тишина. Потом оттуда выдохнули:
– Кто тут опять? Что нужно? Оставьте меня!
– Я знахарка, госпожа, остановилась тут переночевать, иду с богомолья, утром покину трактир и двинусь дальше. Но вы можете остаться здесь навсегда, и дитя ваше может так же оставить этот мир.
За дверью снова замолчали. Прошла томительная минута. Затем лязгнул засов, дверь отворилась, и крепкая рука втянула Монью внутрь.
Широкоскулая, в платье и головной повязке, увешанными монистами, – знать, балует ее госпожа-то, мельком подумала Монья – служанка заложила запор и решительно подвела Монью к широкому ложу с балдахином:
– Она одна, госпожа, и здесь только на ночь, завтра отправится дальше. И она знахарка. Может, хоть как-то поможет. Я не могу больше. Я сделала все, что могу, но этого недостаточно.
Монья склонилась к кровати:
– Руку дайте, госпожа, – и нащупала пульс. Потом обернулась к служанке:
– Сходи на кухню. Там девчонка молоденькая, Ныша, попроси, чтоб принесла ведро-другое вареной воды. Они с вечера обычно котел на печь ставят, мало ли, кто заедет да помыться захочет. Чистые простыни есть?
– Я мигом, – подхватилась горничная, – а простыни вот.
Роженица завыла в подушку, Монья легкими движениями прощупала живот, разрываемый очередной схваткой, и сказала запыхавшейся служанке:
– Запри дверь, зажги еще две свечи и помогай мне, как скажу. Ребенок идет неправильно, попробую его повернуть. Молись, как умеешь.
Через полчаса на свет появилась красно-синяя, чудом не задохнувшаяся, крошечная девочка, Монья ее перевернула, шлепнула, с удовлетворением выслушала короткий взмяв и протянула матери, впервые разглядев медные волосы, тонкое, породистое, измученное лицо.
– Красавица, – шепнули распухшие, искусанные губы.
– К груди приложи, госпожа, – сказала Монья, принимая послед.
– Какая зеленоглазая, в мать! – проворковала служанка.
Роженица подняла глаза:
– Не могу я грудь ей дать. Кулига, ты же знаешь. Если я к закату не вернусь, мы все погибли. И ты, и я, и дитя.
Служанка заплакала:
– Что делать будем, госпожа? И этак смерть, и так погибель?
Медноволосая села в окровавленных одеялах.
– Госпожа знахарка, еще час назад я жалела, что не даешь мне умереть. Но теперь… Моя дочь будет жить. И я буду жить, ради моей дочери. Нет, Господь не оставил меня, – и обернулась к Монье, стягивая с изголовья брошенное монисто.
– Благодарю тебя, добрая женщина. Ты спасла моего ребенка один раз, спаси и второй. Кулига даст тебе серебро, и вот еще – сорвала четыре золотые закрайние монеты с мониста – спаси моего ребенка. Можешь ты ее спрятать и выходить?
– Если у меня будет повозка и молочная коза, смогу, – сказала Монья.
– Где за час можно найти молочную козу, – снова захлюпала Кулига.
– У здешнего хозяина, – сказала Монья. – Я в конюшне ночевала, я видела – коза с козленочком, драгоценная, пуховая, и бричка есть. Лошадка, правда, старая-престарая, ну да бричку утащит, и ладно. Молодая красавица, час назад полумертвая, сняла с шеи ладанку, надела на сопящего младенца и поднялась:
– Одеться, Кулига.
Та бросилась к баулам, обмыла, завернула младенца, сорвала и швырнула в камин окровавленные простыни, смыла кровь, туго забинтовала груди и принялась одевать хозяйку:
