На середину зала навстречу Государю вышел Александр Дмитриевич Самарин, приветствуя Государя от имени московских дворян, предводителем которых он был. В Москве даже на придворных торжествах лежал какой-то отпечаток „домашности“. <…>
Речь Государя, обращенная к Своим дворянам, была ясна и чиста и, спокойная и сердечная, выявляя всего Его. На меня этот момент торжеств произвел сильное впечатление. <…>
Обед в Георгиевском зале Большого дворца мало чем отличался от таких же придворных обедов в С.-Петербурге. <…>
Зато на бале, данном московским дворянством своему Царственному Гостю и Его Августейшей Семье, надо остановиться подольше.
В сумерки этого майского вечера мы были доставлены в Дворянское собрание. Одна за другой стали подъезжать кареты с великими княгинями, и мы встречали их на подъезде. <…>
Бал в Москве отличался от петербургского своим строгим порядком, радушием и какою-то сердечностью приема. Московские дворяне сумели принять своего Царя. Красивый зал был с тонким вкусом декорирован розовыми весенними цветами. Всюду распорядители из дворян, по-видимому, по заранее продуманному плану, руководили огромным количеством приглашенных. Видна была забота создать и подчеркнуть то настроение доверия и близости Царя и Народа, которые установились в России после бурь революции 1905 года.
Царская Семья была помещена на возвышении по короткой стене зала, сейчас же у входа. С этого места виден был весь зал, в глубине которого несколько ступеней вели под колоннаду, поддерживающую хоры, на которых помещался оркестр.
Бал открылся полонезом. Во главе шел Император, ведя жену московского уездного предводителя дворянства А. В. Базилевскую. А. Д. Самарин был холост, и потому она оказалась старшей дворянкой Москвы. Во второй паре шла Императрица с Александром Дмитриевичем. Далее шли великие княгини и князья с представителями московского дворянства. Государь был в форме лейб-гусарского Павлоградского полка. Гусарский мундир очень шел Царю, его невысокой, но великолепно сложенной фигуре. Он любил надевать формы гусарских полков и умел их носить.
Мы, камер-пажи, стояли на возвышении и наблюдали эту яркую картину, в которой светлые платья дам смешивались с золотом и разнообразием цветов мундиров.
После полонеза на минуту получилась заминка. Музыка заиграла вальс. Но гости ждали инициативы Царской Семьи. Одновременно великим княжнам представили танцоров, и весь зал закружился. Время проходило быстро. Бал был веселый и красивый. В зале царило то трудно определимое настроение, которое отличает удачный вечер от неудачного.
По знаку распорядителя оркестр остановился, и Самарин, склонившись перед Царем, попросил высоких гостей проследовать к ужину»
[119].
На этом балу произошло знакомство Мары Константиновны Свербеевой и Ивана Георгиевича Эрдели. Кто их познакомил, сохранившиеся «листки» не сообщают. Но это могли быть кузены Мары – сыновья ее дяди Вильяма-Вивиана, учившиеся в том же военном училище, что и Эрдели, и служившие в том же полку, которым он командовал в 1907–1912 годах, – в 8-м Астраханском драгунском полку. Мара была на балу как представительница московской аристократии, а Эрдели как свитский генерал. Когда он узнал летом 1918 года о смерти царя, то наряду с другими причинами, которые делали его обязанным царю, была и благодарность за встречу с Марой, так как если б он не состоял в свите, то не был бы на том балу
[120].
Иван Георгиевич уже давно не испытывал прежней пылкой влюбленности к жене. Она в его глазах оставалась матерью его детей, он продолжал заботиться о хозяйственных делах семьи, но его сердце уже принадлежало другим женщинам. К моменту знакомства с Марой он уже имел несколько «симпатий». Он называл среди них великую княгиню Викторию Федоровну (Даки) и графиню Тышкевич, но чаще других вспоминал о баронессе Анне-Амате Шиллинг, в девичестве Бенкендорф, из семьи прибалтийских немцев и на четверть итальянке. Чаще, потому что «это самая честная и отвлеченная душа». Но все, что было до Мары, быльем поросло, забылось, писал он в мае 1918 года. Тогда же он выразил в дневнике удивление по поводу того, что все женщины, которые одарили его благосклонностью, были нерусских кровей
[121].
После знакомства с Марой он отдался этой страсти целиком и безраздельно. Из дневника мы узнаем, что их первые свидания («робкое начало») проходили в гостинице «Метрополь».
В марте 1918 года в какой-то закубанской станице Иван Георгиевич предавался воспоминаниям об этом вечере, потому что был неожиданный повод. Впрочем, ему не нужно было искать серьезный предлог, чтобы начать думать о Маре.
«Здесь у хозяина есть „Нива“ за 1913 год, а там фотографии, иллюстрирующие торжества, Москва в мае – наше время. Переживаю нашу красоту с таким счастьем, с таким умилением и благодарностью Богу, понимаешь. Как красиво началась и продолжалась все время наша любовь – все время до осени прошлого года. Ты возьми сказочное наше начало 21 мая 1913 го да и сказочное счастье тогда, в вагоне с 10 до 13 августа 1917 года, правда. И только с осени начался кошмар, разлука, неизвестность, ужас и смертельная тоска. Мало кто испытал, пережил такую красоту любви, как мы, – правда. Мы с тобой выиграли свои 200 000 в нашей жизни и живем своим счастьем и любовью, все время теперь живу ею я и не сомневаюсь, что живешь этим и ты, и что все в тебе – и мысли, и душа женщины, и тело, все ждет меня, живет мною одним и для меня, так же как и я для тебя одной-единственной. Появляется голубое небо, опять будет красиво и тепло, и опять буду страдать истомой любви, мой милый. И пусть страдаю. Эти страдания я не отдам ни за что в мире, но любовь твоя и моя вместе у меня в сердце… Некуда вспорхнуть и расправить крылья нашей нежности, нашей страсти, нашего согласия, понимания друг друга и любви нашей»
[122].
И Мара к этому времени разъехалась с мужем. Живя зимой в Санкт-Петербурге, она обитала на Фурштатской, а Федор Дмитриевич – на Потемкинской. 7 июля 1919 года на Эрдели нахлынули тяжелые воспоминания о том, как после вечера в ресторане Кюба Свербеев поехал не к себе, а на квартиру к Маре. Генерал ехал за ними на извозчике и видел, что Свербеев остался ночевать у нее. Спустя годы это причиняло боль Эрдели
[123].
Но что его всегда подбадривало, то это воспоминания, самые разные воспоминания, связанные с Марой и их встречами:
«Марочка, ехавши в вагоне, я подробно перебирал, когда мы отдавались друг другу и ты была моя.
Господи, сколько было ярких дней и красоты в нашем обладании, и робкое начало на подоконнике в „Метрополе“? И апофеоз красоты в дни, когда ты ко мне приезжала в армию, – купание, луг, цветы, твой чудный малиновый шушун [нрзб.], и Троица дважды, и торопливое наслаждение на скамейке в Михайловском перед твоим домом, и в вагоне сколько раз, и в Быхове под страхом, что войдут в „Националь“? А Кирпичный переулок в Петрограде, а квартира твоей мамы, а гостиница „Белград“, а Варшава, а именины Ольги Константиновны, а твоя квартира на Афанасьевской, а еще в Новом переулке, в Петрограде, а в лесу в Михайловском – помнишь? <…> Ни разу только не отдавалась ты мне у меня в моей собственной квартире, в моем углу. Нечто похожее на это было тогда на фронте, в вагоне и в доме, где я жил. <…> И я стал перебирать воспоминания мои обладания другими женщинами, старался вызвать подробности все и свои впечатления, и при самом добросовестном воспоминании, ну разве не повторяю я вновь и опять то, что я тебе говорил – что ты ПЕРВАЯ в моей жизни, которая дала мне действительную любовь и действительную, ни с чем не сравнимую страсть наслаждения, ласки» (5.09.1918)
[124].
