Ивану Георгиевичу претит жестокость этой войны. Он многое пережил уже в 1917 году – арест в Бердичеве, быховское сидение, бегство на Дон. Но спустившееся во время Ледяного похода в самую людскую гущу насилие больно било по основам его культурного опыта:
«Какое-то людское самоистребление, ужасно, поймают большевика, убьют, поймают нашего – тоже убьют; причем наши еще отпускают в сомнительных случаях, а большевики приканчивают всех, почти без разбора» (18.03.1918)
[249].
Он описал ситуацию, что ему приходится жить в хате у крестьянина, у которого корниловцы при проходе два месяца назад расстреляли сына. И вот он должен палачей своего сына принимать, кормить, поить – это ужасно. Не раз он подчеркивает в дневнике, что несет свой крест по обязанности:
«…Немцы вешают большевиков, и мы боремся с ними же, цели одинаковые у нас – это ужасно. Немцы, конечно, приняли правильную линию, т. е. привлечь к себе интеллигентный класс России, который не сочувствовал большевизму и революции, помочь этому классу, и видят, что интеллигентный класс стоит против своего же народа, обопрется на немцев против своих же – неужели это будет? Кошмар, трагедия. По-моему, если сведения о подобных действиях немцев верны, то нам, нашей армии, надо продолжать здесь свое дело борьбы с большевиками, продвигаться к России, и когда наше положение будет безопасно, то есть когда мы сможем проникнуть в такие местности, где большевиков не будет или же их будет очень мало, то тогда надо начать расходиться по домам, так как вступать в бой с немцами – идиотизм. Этим много испытанных закаленных должностных русских людей сохранится – сбережется для будущей борьбы с немцами и для строительства русской жизни в дальнейшем, и, по-моему, судьба Ростова, вероятно, тоже будет решена, и он будет во власти либо донцов, либо немцев, а тогда нам смело можно будет двигаться вперед, залезать в тихую донскую станицу, быть может, помочь Дону в его борьбе с большевиками и, отдохнувши, разобравшись, совсем понемногу разъезжаться по России.
И видеть не могу этих расстрелов, виселиц и вообще этих бесчеловечностей. <…> Вся душа изболелась у меня от этих страданий человеческих за три года войны и один год гражданской междоусобицы, тошнит меня. Несу крест свой по обязанности командования бригадой своей, сдал бы сию минуту, это такой крест, ты понимаешь меня» (19.04.1918)
[250].
Этот кошмар проник и на страницы дневника. По-видимому, именно сила впечатления от рассказа сестры начальника его штаба Р. К. Дрейлинга заставила генерала его записать. Женщина пробиралась из Екатеринодара к добровольцам полтора месяца. Сначала попала в плен к большевикам, потом вместе с ними была захвачена казаками. Обобрали ее так, что она осталась в рубахе, юбке и сапогах. Те не верили, что она не большевичка, и держали ее вместе со всеми, а потом погнали на казнь. Казаки загнали всех арестованных в пруд – топить, но там оказалось воды ниже колена. Они принялись стрелять по пленным, а потом саблями добивать раненых. Она тоже была ранена, но как-то уцелела, сумев доказать казачьим офицерам, что она не большевичка, и те ее тайно от рядовых отпустили
[251].
Иван Георгиевич желал сохранить себя от вируса всеобщей ненависти и ввел в своем отряде практику «тактичных репрессий» (формула политического комиссара 14-й стрелковой дивизии РККА Фролова, предложенная им в 1919 году, учитывающая психологическое воздействие выборочных экзекуций на массу)
[252]. Эрдели изложил для Мары принципы сепарации пленных:
«Я многих избавляю от расстрела и отпускаю с миром, хоть и бывших против нас, и думаю, что от этого будет нам же лучше, а не хуже. Исключение приходится делать, конечно, когда попадается кто-нибудь уж очень злостный или важный по положению, и тогда у меня и жалости нет, ну а большинство обманутые бараны, которым простое снисхождение – наилучшее лекарство на будущее от искушений большевизма»
[253].
Но Гражданская война затягивает. И в июне Эрдели уже отстраненно, без нервов записал: «Со станицами мы еще церемонимся, а с деревнями Ставропольской губернии, откуда поставляли большевиков, – нет». Несколькими днями раньше он записал содержание разговора с С. Л. Марковым:
«Вчера мы с Марковым говорили, что если с нашими близкими что-либо случилось и они погибли от большевиков, то мы будем гулять по России, и тяжко отзовется наше гуляние; будем безжалостно резать и вешать в отместку за потерю того, что нам было дорого и что у нас отняли»
[254].
Эрдели, который в том разговоре поддержал Маркова, был тем не менее человеком другого склада. Об этом определенно свидетельствует его дневник. Стоило ему удалиться от фронта, как культурный стержень брал свое, и в Баку он считал, что нельзя разоружать Каспийский флот, к чему провоцировали его англичане, потому что это выльется в большое кровопролитие. Но англичане разоружили флот сами без всякого моря крови. Он боялся пролить лишнюю кровь – черта странная для военачальника, поэтому он и не стал знаковой фигурой в истории движения. Популярность обеспечивали совсем другие качества.
А вот генерал Марков стал кумиром добровольцев.
На начальном этапе Гражданской войны поведение офицеров-добровольцев, когда они, не считаясь с чинами, лично возглавляли атаки в небольших стычках, изобретали различные уловки и хитрости, не принятые в условиях конвенциональной войны, имело прежде всего воспитательное значение. Важно было показать, что теперь воевать надо по-новому, инициативно и с выдумкой. Военачальники, отвечавшие этим требованиям, стали легендарными, например С. Л. Марков и В. О. Каппель. Марков, генерал-лейтенант Генерального штаба, в Добровольческой армии – командир 1-го Офицерского пехотного полка, затем бригады и дивизии, женатый на княжне Путятиной, не чурался сквернословия. Именно с этим его качеством легенда связывает случай захвата красного бронепоезда у Медведовской. Генерал Марков остановил бронепоезд, покрыв его экипаж отборной бранью, из-за чего и был признан своим
[255]. Он творчески подходил к развернувшейся войне. Использование только что взятых в плен солдат для реализации непосредственной боевой задачи впервые испытал именно он в боях при взятии станции Сосыка. Марков приказал вооружить часть пленных красноармейцев и заставил их разыскивать и расстреливать скрывающихся их же товарищей
[256]. Маркова любили и помнили не из-за рыцарских качеств, которые ему приписывали, а из-за того, что он был эффективен в тех условиях.
