К счастью, 12 июня 1945 года меня перевели в Брюссель, и тем же вечером я прибыл в тюрьму Сен-Жиль, точнее, в тюрьму Форе (одна из 19 коммун Брюсселя. – Пер.).
Я не стану описывать все долгие пять лет моего заключения, а изложу только некоторые значительные события, по тем или иным причинам отложившиеся в моей памяти – и не обязательно из-за их драматизма. Надеюсь, таким образом мне удастся передать ощущение атмосферы, окружавшей нас. С другой стороны, справедливо, что охотнее запоминаются только лучшие моменты, разумеется, если таковые имелись, если вам 20 лет и вы сидите в тюрьме.
Когда тюремный фургон из Дампреми высаживает меня перед входом в тюрьму Форе, день уже на исходе. Хотя вполне можно было подумать, что уже ночь, поскольку в коридорах темно.
После обязательных формальностей в канцелярии я попадаю в «централ», под лязг ключей и отпираемых и запираемых за мной решеток. «Централ» – это своего рода круглый зал, где сходятся все крылья здания тюрьмы, тоже перекрытые тяжелыми решетками. Миновав еще один ряд решетчатых перекрытий, я предстаю перед канцелярией крыла «Б».
И если лязг ключей и отпираемых и запираемых решеток звучит столь оглушающе, то это потому, что тишина здесь царит такая, что ее можно резать ножом, а скудный свет крошечных ламп, висящих высоко под сводом, не в состоянии рассеять это впечатление. Все вокруг серое и черное, без малейших оттенков, а тишина здесь как в склепе!
Ко мне подходит человек в серой парусиновой одежде. Мы тут же узнаем друг друга. Это Пьер О., мой давний надежный друг. Ему тридцать пять, он высокий и крепкий, уравновешенный и всегда спокойный. Потомок русских белогвардейцев, он проживал в соседней с моей коммуне. Вот почему перед вступлением в легион мы попали в одну секцию Боевых подразделений. Мы были знакомы с самого основания Formations de Combat и оказались в одном контингенте при отправке на Восточный фронт, однако его эвакуировали по состоянию здоровья во время нашего выдвижения на фронт в 1942 году.
Мы обмениваемся парой слов вполголоса, поскольку абсолютная тишина просто вынуждает говорить тихо. Он дает мне котелок и черпаком наполняет его до краев очень густым супом из огромного бидона, что стоит перед канцелярией. Потом советует мне побыстрее прикончить его, чтобы можно было наполнить котелок еще раз. Пьер ждет и наблюдает, как я ем. Мой желудок не в состоянии поверить своему счастью! Давненько я не получал подобного удовольствия.
Затем я опорожняю второй котелок. Пьер успевает наполнить его снова, еще до того, как надзиратель отводит меня в камеру 198Б на втором этаже, куда я вхожу с котелком в руках, уже остывшим, зато полным. Я тут же делюсь его содержимым с двумя изголодавшимися молодыми людьми и одним постарше, но не менее голодным. Мне повезло, говорят они, получить суп со дна бидона, потому что когда он перемешан, то это лишь слабое подобие того, что налили мне!
С моим прибытием нас в камере становится восемь человек! Это одиночка размером 3,5 на 2 или 2,2 метра!!! 7,70 квадратного метра, почти восемь. Что составляет по 0,96 квадратного метра на человека.
Мои товарищи по несчастью представляют собой очень пеструю компанию. Вальтер Д., политический заключенный из организации «Друзья Великого Германского рейха». Ветеран войск, оккупировавших Рейнскую область, он тогда женился на немке. Как и остальные в тот период, он очень быстро сдружился с местными немцами. Долгое время он был близок с другим бельгийцем, Максом В., женившимся при тех же обстоятельствах и теперь находившимся в соседней камере. Пожалуй, в будущем бельгийской армии следует избегать размещения в странах отличных от ее собственной! Хотя говорить об этом уже поздно, поскольку после Второй мировой войны, как в последнее время неоднократно заявлялось по RTBf, бельгийскому телевидению, не так уж мало солдат наших оккупационных войск остается в Германии. Солдат, женившихся на немках, чьи дети учились в немецких школах. Женившись на немецких гражданках, они больше не питали привязанностей в Бельгии.
Другой сокамерник, голландец Пьет П., оказался «экономическим» коллаборационистом. Как и большинство ему подобных, сотрудничавших с немцами лишь с целью получения прибыли, он будет очень быстро освобожден и восстановлен в правах. И вернет свое доброе имя тогда же, как и свои капиталы, после некоторых финансовых издержек, или, проще говоря, заплатив комиссионные в пользу Бельгийского государства. Некоторые экономические коллаборационисты сотрудничали с немцами по политическим убеждениям, и они, по большей части, намного дольше задержались в тюрьме. У Пьета же никогда не было никаких политических убеждений, и он никогда никого не поддерживал, кроме официальных политиков.
С., бывший семинарист, многократно награжденный ветеран войны 1914–1918 годов, беспощадно клянет все, что в той или иной мере касается церкви. Для всех помпезных литургий он подобрал собственные слова и при каждом удобном случае распевает их нам! Он тоже политический заключенный.
Й., фабричный охранник, pauper, то есть живущий на пособие по бедности, тоже ветеран Первой мировой, практически неграмотный. Другой, чье имя я запамятовал и которому уже за сорок, из Брен-л’Аллё. Я так и не узнаю, что он натворил такого, из-за чего угодил сюда.
Марсель М., примерно моего возраста, состоял в рексистской молодежной организации и оказался старшим братом моего знакомого легионера, погибшего на Русском фронте.
Еще один, М. С., очень молод. Ему не исполнилось и восемнадцати. Если не ошибаюсь, он состоял в Национал-социалистическом механизированном корпусе и происходил из большой семьи. Его мать, отец, братья и сестры – все сидели в тюрьме. Всего восемь или девять человек. Он жил в Тервюрене.
Все мы товарищи по несчастью, но Вальтер, Марсель и М. С. – мои друзья.
На следующий день после моего прибытия дверь открывается и на пороге появляется капеллан, собственной персоной. Низенький и пузатый. Спрашивает, не желает ли кто-нибудь с ним побеседовать. Никто не выражает подобного желания. Он настаивает: «Может, кто-то все же хочет?» Без особой учтивости я поднимаюсь и подхожу к нему, стоящему в дверном проеме. Говорю, что не испытываю желания беседовать ни с кем, кроме своих товарищей. Лицо капеллана темнеет от гнева, становится пунцовым. Он кричит: «Здесь одни боши!» (французское оскорбительное прозвище немцев. – Пер.).
Проведя месяц с лишним в заключении, я научился контролировать свои эмоции, но сегодня даю им волю. С силой захлопываю дверь, выталкивая капеллана наружу. Мне слышно, как тяжелая дверь ударяет его, он вскрикивает и, не потрудившись даже закрыть дверь, уходит! Немного погодя кто-то ее распахивает. Это тюремщик, человек по имени Рюттен. Я называю его имя потому, что его уже наверняка нет на этом свете, поэтому ему это не повредит. Мне известно, что он коммунист. Говорю это не из предубеждения. Просто чтобы охарактеризовать его. Повсюду есть хорошие люди, особенно среди рядовых членов. Видимо, он был неподалеку и подошел, чтобы выяснить, что тут случилось.
Слегка насмешливо, но дружелюбно он спрашивает, что здесь произошло. И один из моих сокамерников объясняет ему. После чего он протягивает мне пачку сигарет, предлагая угоститься! Улыбаясь при этом во весь рот! Я отказываюсь, хоть мне чертовски хочется курить. Улыбка исчезает с его лица, и он молча уходит, не забыв запереть за собой дверь. И как я не подумал крикнуть вслед священнику: «Закройте дверь, здесь дует!» Больше нога капеллана не ступит на порог нашей камеры, ни разу за все время моего пребывания здесь. Мы прозвали его Canard – «Утка», из-за походки вразвалку.
