Мою невесту осудили на год, без права на досрочное освобождение, и она в два этапа отсидела в тюрьме 365 дней! У нее не было шансов ни на «смягчение» наказания, ни на то, чтобы попасть под действие La Loi Lejeune – «Закона Лежена»
[109], ни на сокращение срока наказания за примерное поведение! Я не стану описывать ее злоключения, поскольку она сама этого не хочет! Просто узрите великодушие победителей, которым даже не нужно было участвовать в войне. И этого я им никогда не прощу – по крайней мере, до тех пор, пока они не признаются, что совершили подобное варварство. Не говоря уже о том, что они находят для себя извинения или считают это справедливым, и я говорю не о себе.
Как много супругов, родителей, невест и даже детей подверглось аресту, – не говоря уж о пытках, – став таким образом заложниками «правосудия», даже после окончания войны? Да, имели место и судебные процессы над «гражданскими» или военными, ответственными за жестокое обращение с людьми, но те, кого на чрезвычайно редких процессах действительно приговорили и лишили свободы, отбывали только часть назначенного срока заключения. Во всяком случае, против бельгийских солдат, подло и хладнокровно убивших четырех родителей легионеров в 1945 году в Лауэнау – включая журналиста и молодого калеку! – дело так и не возбудили.
У скольких заключенных в тюрьмы родителей отобрали младших детей и определили в исправительные заведения? Была ли необходимость наказывать этих детей, метить их на всю жизнь? Постыдность таких «репрессий» еще не готова рассеяться. У меня есть два друга, служившие в Национал-социалистическом механизированном корпусе простыми шоферами, чьих пожилых родителей арестовал капеллан того же самого инженерного подразделения, к которому они принадлежали! Эти родители рассказали, что на нем была красная нарукавная повязка организации Сопротивления, созданной коммунистами, и его сопровождали пять или шесть вооруженных до зубов членов Сопротивления. И все ради ареста двоих пожилых людей, повинных лишь в том, что дали жизнь сыновьям, поступившим – разумеется, не спрашивая согласия родителей – на службу в NSKK. Но я пишу эту книгу вовсе не ради того, чтобы разоблачить все эти эксцессы и преступления. Тому есть документальные свидетельства. Однако необходимо напомнить об этом, поскольку всем нам пришлось через это пройти; таким был наш мир, такова была наша вселенная.
Но сейчас я возвращаюсь в Сен-Жиль, где, под прикрытием прогулки во дворе, я нахожу возможность затесаться в ряды прогуливающихся из соседней камеры. Мне нужно всего лишь выйти последним из обитателей нашей камеры, немного помешкать и дать первым из выходящих соседей пройти передо мной. Таким образом, кто-то прогуливается вместе с моими сокамерниками, а я с его. Требуется всего лишь выбрать момент, когда охранник на вышке отвлечется. Это дает мне возможность повидаться со своими знакомыми, в том числе с Ги В. и майором Геллебаутом, который подготавливает документацию по легиону и желает встретиться со мной ради той информации, которую я мог сообщить ему.
Также это повод узнать несколько забавных случаев из жизни соседней камеры. Я опишу два из них, и, хоть они никак не могли изменить лицо мира и обстоятельства той эпохи, все равно дали мне тогда повод хорошенько посмеяться. Оба касались одного и того же заключенного, Феликса Л. Он вознамерился изучать английский язык и получил разрешение администрации держать у себя учебник, присланный ему распространенным в то время методом. А поскольку Феликс посчитал, что этот метод (изучения английского) слишком прост для его интеллектуального уровня, он скопировал весь учебник на небольшие карточки, по одному уроку на каждую. Затем каждый день вытягивал наугад по две-три карточки и таким образом, совершенно неупорядоченно, изучал английский. Тот же самый Феликс никак не мог обуздать свой аппетит, поэтому, получая дневную пайку хлеба, он тут же проглатывал ее всю, до последней крошки, не думая о том, что теперь придется целых 24 часа дожидаться следующего куска хлеба. И теперь каждый раз, когда бы его сокамерники ни ели свой хлеб, Феликс так расстраивался, что хватался за зубную пасту и щетку и яростно чистил зубы! Он расходовал два-три тюбика пасты в неделю и одну зубную щетку в 15 дней!
После нескольких недель я получил разрешение на свидание с одной из своих невесток. Благодаря этому у меня появляется очень тонкая нить, связывающая меня с внешним миром, одна-единственная. Она очень мала, но, поскольку другой у меня нет, имеет огромное значение. И новости снаружи, которые таким образом доходят до меня, кажутся приходящими из другого мира! Если честно, то их крайне мало, но и они доставляют мне огромное удовольствие! К моему безмерному удивлению, меня несколько раз навещают старые знакомые, также заключенные, но работающие на администрацию тюрьмы и, следовательно, обладающие большей свободой передвижения. Это относится к В., нашему бывшему поставщику угля, проживавшему на проспекте Курон, к Раулю С. и В. Е., отцу моего товарища Артура, и еще к нескольким.
Когда вы читаете о них, может показаться, что это весьма мизерное развлечение, но, поверьте мне, в тех условиях, которые мне пришлось пережить, для меня это являлось событием, и это доказывается тем, что я не забыл о них и через 45 лет!
Порой, как вы можете легко себе представить, мы говорили о женщинах. Один из моих сокамерников, чья жена бросила его на произвол судьбы, рассказывал нам, что он не всегда ждал идиллических любовных отношений, не следовал тем ухаживаниям, к которым прибегают все мужчины из хорошего общества, а как только у него набиралось достаточно денег, отправлялся в бордель, конечно, если к тому времени они не были закрыты. Вот что он нам рассказывал, ведь мы говорили и о таких вещах.
В тюрьме имелась и прислуга. Это заключенные, разносившие еду по камерам и также опорожнявшие параши. Но были еще заключенные, которые занимались обслуживанием зданий, готовили пищу и выполняли бесчисленное множество других работ. Когда надзиратели на что-то отвлекались, мы порой узнавали от них кое-какие новости.
Имелся и другой способ связи, который отлично действовал хоть днем, хоть ночью. Мы называли его «внутренний телефон». Чтобы послать сообщения в другие камеры, мы использовали азбуку Морзе, выстукивая сигналы металлической ложкой по трубам отопления. В частности, именно таким образом нас информировали о людях, которых собирались казнить. В таких случаях все начиналось посреди ночи. «Внутренний телефон» принимался внезапно выстукивать барабанную дробь, и мы моментально просыпались! И тут же догадывались о причинах выхода на связь в такой час! Один из наших вот-вот станет очередной жертвой!
Порой это делалось по политическим мотивам, а порой чтобы удовлетворить кровожадность толпы, возбужденной определенными газетами или другими группами влияния, которые не стоят того, чтобы их подробно описывать, и, значительно реже, во имя торжества правосудия! Но в таком случае стоит ли упоминать о причинах? Расшифрованное сообщение подтверждало наши страхи! Мы все вставали и полностью просыпались! Затем, немедленно и задолго до восхода, тысячи заключенных принимались стучать по решеткам и дверям камер котелками и чем попало, изо всех слуховых окон тюрьмы доносились яростные крики: «Убийцы! Убийцы!» Хаос, воплощение нашего бунта, продолжался полчаса и даже больше. Шума хватало не только на то, чтобы оглушить тюремщиков, пришедших стучать в наши двери и орать на нас. Невероятная шумиха, поднятая нами, вырывалась наружу и будила всех жителей соседних улиц.
