Среди нас, в нашем «номере», имелся промышленник из Люксембурга, бесподобный голландский гимнаст, итальянец, француз-парикмахер из Лиона, австрийский еврей из Вены, пятидесятилетний мужчина, душившийся, как проститутка, и на время сна надевавший на голову сеточку для волос. И еще священник, капеллан немецкой армии, прибывший из Сен-Вита (Санкт-Вита). Этот замечательный человек был вполне способен примирить нас с церковью. Однако здесь находился и один из наших ветеранов, который служил мессу и который лично, раз и навсегда, подпортил всем нам отношения с церковью. На самом деле все это мало кого волновало. Каждый из нас повидал достаточно, чтобы составить собственное мнение о подобных вещах! Еще я припоминаю одного ярмарочного типа, цыгана лет двадцати. Мне было интересно, за что он попал сюда, но вопросов я не задавал. Однажды, вернувшись со свидания со своими соплеменниками, он заявил, что его жена сказала ему, что американцы как-то странно целуются! (Это его собственные слова.) И он так и не смог понять почему. Тогда мы чуть не лопнули от смеха! Но мне нужно прекращать писать о такого рода подробностях, а то я никогда не закончу из-за множества всплывающих в памяти воспоминаний; надо продолжать свое повествование.
Когда прокурор спрашивает меня, как зовут моего адвоката, я отвечаю, что он мне не нужен. Славный денек, если так можно выразиться, хотя бывают ли хорошие дни у того, кто сидит в тюрьме? Потом, в какой-то из дней, я получаю письмо от адвоката, извещающего, что он назначен прокурорской службой для моей защиты. Какая ирония! Те, что собираются судить меня и делают все возможное для максимально строгого приговора, те, кто по сути уже приговорили меня, назначают адвоката для моей защиты! Верх лицемерия! Невероятная двусмысленность! Когда, несколько дней спустя, он приходит на встречу со мной, я вижу перед собой мужчину лет пятидесяти и без одной руки. Представился как Пауль Бертон. Мне сразу стало ясно, что он инвалид войны 1914–1918 годов, где и потерял свою правую руку, о чем свидетельствуют орденские ленточки в его петлице. Он был крайне дружелюбен, и, думаю, наши симпатии взаимны. Однако я не изменил своего мнения и объяснил ему, что присутствие адвоката на суде будет вполне обоснованно, раз уж мне это навязано, но ему нет необходимости защищать или заступаться за меня; мне хорошо известно, что в отношении меня все уже решено, на что я намерен обратить внимание суда. Я попросил, чтобы он не обижался; сказал, что ему доверяю, но суду нет. И все же он попытался убедить меня, что ему нужны встречные аргументы, дабы опровергнуть доводы обвинения и таким образом добиться менее сурового приговора. Попросил предоставить ему такие аргументы. Но я не смог заставить себя сделать это. Я считал наивным верить в подобный исход и даже остался недовольным, что меня не приговорили к смерти, как многих моих друзей. Не стану утверждать, что я хотел бы быть казненным, но мне хотелось быть, по крайней мере, приговоренным к смертной казни! Тем не менее пару раз, в моменты сильного нервного возбуждения, я находился в таком состоянии, что даже казнь не изменила бы моего мнения. Адвокат больше не возвращался к этой теме и, дабы попытаться подойти с другой стороны, сообщил мне, что тоже был рексистом, каковыми в свое время являлись практически все. Что до меня, то в течение долгого времени я был убежденным до мозга костей членом организации и сейчас я еще более убежденный рексист, чем раньше. И уверен, что поступал так, как и должен был поступить. И вовсе не из-за того обращения, которому мы все, включая меня, подверглись, а из-за страданий, причиненных многим моим друзьям, в особенности их семьям!
Еще я сказал ему, что вовсе не презираю тех, кто не согласен со мной. И что, с другой стороны, никто еще не доказал мне, что я был не прав, что я совсем необязательно должен быть не прав только потому, что меня собираются осудить. Как видно уже сейчас невооруженным взглядом, это произошло; и завтра все повторится снова. Так мы проговорили довольно много времени, однако я не предоставил ему никаких аргументов для защиты, поскольку заявил, что не ищу себе никаких смягчающих обстоятельств. Наоборот, готов взять на себя полную ответственность за свою военную службу. Тепло пожав друг другу руки, мы расстались. Он сказал, что будет писать мне и придет навестить. И не солгал. Он часто писал и приходил проведать меня. Я действительно повстречался с замечательным человеком, который вкладывал в свою профессию всю душу, и я не мог бы сделать лучшего выбора, если бы нанимал адвоката сам!
Когда mon Cher Maître, мой дорогой мэтр («мэтр» – форма обращения к адвокату или нотариусу. – Пер.) – теперь я так его называю, – сказал мне, что собирается изучить мое досье, у меня тут же возникла идея сделать то же самое, поэтому я подал прошение. И не столько из любопытства узнать, в чем меня обвиняют или что содержится в досье, а сколько для перемены обстановки, чтобы немного развеяться и посетить Bureaux de l’Audotorat, прокурорскую службу, где власти на скорую руку стряпали дела, чтобы избавиться от нас. Рано утром тюремный фургон доставил меня, вместе с другими арестантами, на улицу Луа. После ожидания в подвале нас отвели на первый этаж. Один из арестантов сказал мне, что очень многим заключенным здорово досталось в этих подвалах в последние месяцы 1945 и первые 1946 года. Когда мы расселись за столами, нам принесли наши досье. За столом со мной фламандский поэт, Берт П., я хорошо это запомнил, потому что мы здорово тогда посмеялись! Я и вправду решил не принимать ничего всерьез. Да и как не смеяться над тем, что нашлось в моем досье, над всем тем, в чем меня обвиняли? Это вполне могло быть досье братьев Далтон (группа преступников американского Дикого Запада в 1890–1892 годах. – Пер.) или самого Аль Капоне. Тогда бы это имело смысл, но мое досье не содержало никакого смысла. И не встречайся на каждой странице мое имя, можно было бы подумать, что мне дали чужие документы. Я сделал только частичную его копию, поскольку оно оказалось весьма объемистым, настолько объемистым, что занимало две папки. Чтобы только прочесть его, мне понадобилось бы две или три недели, а у меня был только один день или, в лучшем случае, два.
Не помню, чтобы обнаружил в досье анонимные письма, но доносы исходили от абсолютно незнакомых мне людей. Единственной, кого я знал, оказалась моя мачеха! Но вы должны понимать, что тут свою роль сыграла история распада семьи. А мой отец умер в 1944 году! Вам уже известно, что к религии я не имел никакого отношения с 1941 года, как и мои братья и даже сестра. Религия всегда была чуждой нашим политическим предпочтениям, но только не моей душе. Как и мой отец, она всегда находилась на противоположном полюсе наших политических убеждений!
Ни знакомого, ни соседа, близкого или дальнего, ни даже того, кто стащил мои рубашки в 1940 году, во время нашего исхода! Никто из них не свидетельствовал против нас, не сделал ни одного сколь-нибудь недоброжелательного заявления. Эти люди могли иметь отличную от моей политическую ориентацию, но мы никогда не вступали в конфликт. Меня обвиняли одни лишь незнакомые мне люди. Можете себе представить, кто попросил их об этом! И, в довершение всего, обвинения одновременно касались моего отца и сестры. Ощущение абсолютной нереальности происходящего. У меня сложилось впечатление, будто я читаю досье кого-то совершенно постороннего мне человека. Словно в романе, и такое ощущение оставалось у меня с самого ареста. Я постоянно спрашивал себя, не сон ли это, однако реалии повседневной жизни каждый раз доказывали обратное!
