— График? — с интонацией тревожного непонимания спросил Слесаренко. — Какой график?
— Выхода книги.
На лице вице-президента компании тревога сменилась недоумением, потом расслабленной улыбкой.
— Вот вы о чем… Я полагаю, с книгой все будет в порядке, вы же мастер. Нет, друг мой, есть дело посерьезнее…
Пришел черед и Лузгину изрядно озаботиться.
— Что-то случилось?
— В определенном смысле — да. Умер ваш тесть…
Лузгин чуть не сказал «я знаю».
— …И это повлекло за собой определенные последствия. Впрочем, будет лучше, если вы ознакомитесь сами.
Слесаренко через стол протянул ему папочку со скобками.
— Почитайте внимательно. Это займет у вас время. Я между тем отлучусь… Распорядиться, чтобы вам подали кофе?
— Спасибо, Виктор Саныч. Если можно — потом.
— Читайте, Володя, — совсем вдруг по-родственному тихо сказал Слесаренко, — читайте внимательно. Это изменит вашу жизнь.
Лузгин раскрыл папку. Там лежали, порознь скрепленные степлером, два аккуратно напечатанных многостраничных документа со штемпелями и подписями на каждой странице. Последнее напомнило ему собственноручное визирование допросных протоколов, и он поежился, заранее ожидая неприятного от этих впечатляющих даже на первый взгляд бумаг.
Когда Слесаренко вернулся, Лузгин уже перечитывал все по второму разу. Еще с порога Виктор Александрович вопросительно поднял брови, и Лузгин ошарашенно помотал головой в ответ. Слесаренко приблизился, встал рядом и положил руку Лузгину на плечо — нетяжело, но крепко. Ну, просто МХАТ какой-то; и со стариком вот так же, на поминках…
— Я бы закурил, — сказал Лузгин, — в голове не укладывается.
— Пошли со мной.
— А это?
— Оставьте здесь, не пропадет.
В комнате отдыха за торцевой стеной кабинета Лузгин рухнул в кресло и уставился на огромную пепельницу, больше напоминавшую вазу для фруктов. Слесаренко приотворил длинную створку окна, сразу потянуло едким холодом, стал слышен шум проспекта.
— Здесь можно говорить? — спросил Лузгин.
— Конечно. Вас что-то беспокоит? Зря. Ведь все законно.
— Это и пугает.
— Я понимаю вас. — Слесаренко сел напротив, покосившись на открытое окно.
— Закройте, — предложил Лузгин, — а то простынем. Я постараюсь сильно не дымить… Давно он это написал?
— В начале года. Сразу после похорон жены.
— И что мне с этим делать?
— Для этого я вас и пригласил, Володя. Не знаю даже, поздравлять вас или вам сочувствовать. Вы понимаете, надеюсь: это огромная ответственность.
— Я понимаю.
— И справиться с ней будет очень непросто.
— И это понимаю. Я взрослый человек. Что посоветуете, Виктор Александрович?
— Есть некие соображения…
Лузгин закурил и сказал:
— Я вас слушаю.
Они проговорили два часа, им дважды подавали кофе. Пришел юрист с готовыми первичными бумагами, Лузгин их подписал; потом пришел другой, с бумагами другими, он тоже рисовал на них свой красивый, еще в школе придуманный росчерк. Лузгин спросил у Слесаренко, может ли он в русле первого документа покойного старика произвести некие действия. Виктор Александрович внимательно выслушал его и заверил, что эту проблему они разрулят сами, Лузгин же только наломает дров, или его обманут: взять-то возьмут, но людей не отпустят. Еще Лузгин просил вернуться к ситуации с Ломакиным и получил, не без приличествующих раздумий, прямой и утвердительный ответ.
— Тогда у меня все.
— Ну и отлично. — Откинувшийся в глубоком кресле, с распущенным воротом, Слесаренко смотрелся совсем по-домашнему и был сейчас похож на того старого знакомого Виксаныча, с коим Лузгин когда-то, где-то… Нечего и вспоминать, безвозвратно проехали станцию.
— Не мучайте себя, Володя, вы поступили правильно. Пакетом управлять — дело хлопотное, скользкое и небезопасное. Вспомните Вольфа, не мне же вам рассказывать… Другое дело — деньги. Их проще защитить, и здесь мы вам поможем, у нас есть связи, есть гарантии. Да, вот еще что… Пока бумаги вступят в силу, пройдет установленное законом время. И все это время вы наверняка будете подвергаться определенному давлению со стороны… различных лиц. Такого шила, сами понимаете, в мешке не утаишь — прознают уже завтра. Так не уехать ли вам, скажем, на это время из страны?
— Даже страны? — удивился Лузгин.
— Так надежнее. У нас есть дом в одном приятном месте — не официальный представительский, а так, сугубо для своих. Почему бы вам там не пожить?
— Мне?
— Вам и вашим родственникам. Все формальности мы уладим.
— А книга?
— Там и допишете.
— Но как же срок?..
— Ну, выйдет позже — велика беда.
— Или совсем не выйдет?
— Вам решать, Володя. А после… Я понимаю, что вопрос зарплаты в свете последних обстоятельств, — Слесаренко слегка замялся, — уже не представляется первоочередным, так сказать, но почему бы вам потом не поработать с нами? К примеру, в должности пресс-секретаря компании.
— Компании или ее президента?
— Мы бы с вами сработались снова. В свое время вы мне очень помогли, я это помню и ценю. Да, все закончилось не так, как мы планировали, но разве наша в том вина? Оставим прошлое, Володя. Я к вам тогда привык, по-человечески мне с вами было просто, хоть мы и лаялись, сами помните.
— Собачка у ноги?
— Вы не собачка и знаете об этом. Мне нужен рядом творческий человек со свободными мозгами. Они у вас есть. Решайте.
— Я подумаю.
— Думайте, время на это у вас будет. Пока что, я прошу, все отрицайте, даже если слухи и проникнут. И поменьше бывайте на людях. В данных обстоятельствах вас правильно поймут.
— А что Пацаев?
— Ничего Пацаев.
— Не трогайте его.
— Вы хороший друг, Володя.
— Заткнитесь, Виксаныч. Вискарь у вас здесь есть?..
— Есть, но не дам. Вам сейчас это лишнее. А вообще — узнаю, узнаю… Я, было, думал, порох кончился.
— Одно мне до сих пор не ясно, — сказал Лузгин, берясь ладонями за подлокотники. — Почему именно вы? Вам скоро шестьдесят, такие сегодня не в моде. Вас быстро выкинут, Виксаныч.
— Вы отстали от времени, Владимир Василич. А оно изменилось. Это «чикагские мальчики» нынче не в моде. Большим инвесторам снова нравятся люди в возрасте, солидные, с жизненным опытом, связями и биографией. Так что за меня не беспокойтесь.
Первый вице-президент легко и спортивно поднялся из кресла. Лузгин замял окурок в пепельнице.
