Он было двинулся уже к воротам в ограждении и приспустил «молнию» куртки, чтобы видна была пресс-карта на шнурке, но развернулся и пошел домой мимо разрушенного бомбой здания областного УВД. «Варяги» не стали здание восстанавливать, они вообще ничего не восстанавливали после штурма, но аккуратно прикрыли развалины цветной синтетической пленкой на металлических лесах. А не пошел в свою «варяжскую» контору Лузгин по причине того, что вспомнил про лежащие в кармане пиджака подписанные Марчиком бумаги. Они словно толкнули его в сердце, и этот белый дом, куда он ежедневно входил под недобрыми взглядами обычных горожан, лишенных доступа в святыню за забором, вдруг сделался ему противным и чужим, и пошли они на хрен с талонами, за ночь много не съешь и с собой не возьмешь, то есть взять-то бы можно, но не станешь ведь жрать на глазах у своих американскую пайковую свинину из банки с самоподогревом. Как там Марченко сказал: на общем довольствии. Вот и заживем на общем довольствии с четырнадцати ноль-ноль завтрашнего дня. Прихвачу с собой, решил Лузгин, воды и пару бутербродов, съем у моста через Пышму, а дальше что будет, то будет. Вот с куревом проблема: забыл спросить у Марчика, есть ли курево в упомянутом общем довольствии. В конце концов возьму и брошу, сбудется заветная мечта исчезнувшей жены.
Вообще-то жена не исчезла, а просто села в поезд и уехала на Север к тамошним родственникам. Тогда многие уехали из тех, кто поумней, поезда еще ходили ежедневно, и не было пограничного кордона перед мостом у Тобольска, где нынче требуют въездную визу и тычут в живот автоматным стволом. Год назад, когда Лузгин еще работал на областном телевидении, он со съемочной группой отправился снимать сюжет о произволе у реки и был избит и выброшен под насыпь, дорогую телекамеру конфисковали, они три дня добирались в Тюмень на попутках, а дома на студии ему вчинили иск за безответственность и утрату служебной техники. От иска он отбился, спасибо ассистенту с оператором, но был-таки уволен по статье. Там, у моста, когда его ударил по лицу невзрачный человек в шинели и завязалась драка, Лузгин вдруг увидел по глазам невзрачного, что тот знал, кого бьет — знал, собака, а потому и бил осмысленно, со вкусом, не щадя, хоть и было Лузгину за пятьдесят, а тому едва за тридцать. Потому что во всем, что случилось, виноваты были они, проклятые писаки и говоруны, твари продажные, купленые-перекупленые на деньги коварного Запада и призвавшие в конце панических концов этот самый Запад всем на головы. Вот и жена Лузгина, объявив, что это он сам во всем виноват, села в поезд и уехала на Север, где никто не стрелял и не было комендантского часа, и не писала и не звонила оттуда. Писем она отродясь писать не привыкла, а звонить было некуда: у всех гражданских в зоне поснимали телефоны, и даже новый лузгинский статус договорного консультанта при миссии ООН не давал ему права на собственный номер. У дверей подъездов висели аппараты общего пользования, телефонные карточки для них продавались-выдавались в участковых отделениях по предъявлению паспорта с местной пропиской.
Свою трехкомнатную квартиру Лузгин продал сразу после отъезда жены: знал, что уже не вернется, она же выписалась здесь и прописалась там, иначе не давали вид на северное жительство с возможностью трудоустройства; купил однокомнатную в старом панельном доме и долго жил на разницу в цене, нигде не работая, ничем не занимаясь, попивая в меру и не в меру, читал Бунина и, лежа на диване, наблюдал, как все меняется и рушится вокруг. Когда же деньги стаяли, друзья пристроили его на службу в белый дом, и вот сегодня она кончилась, эта сраная служба, потому что если и было за что бить морду журналисту Лузгину, так это за три месяца в белом доме.
В бывшем «Пассаже» он приобрел на последние талоны банку американского колбасного фарша, немецкий черный вечный хлеб из гуманитарной помощи (если помощь, то почему продают, а не даром?), две бутылки светлого финского пива — решил не напиваться перед отъездом — и блок украинской «Примы» с фильтром — ответ хохлов заморскому «Парламенту». В противоположном углу огромного полупустого зала он увидел мужика из своего отдела, из нашенских, с кем можно говорить, но отвернулся и нырнул в толпу у расчетных окошек. Лузгин ошибся в талонной арифметике, и одна бутылка пива не вернулась из окна; ну и черт с ней, дома оставалось граммов сто ишимской водки — в сумме с пивом хватит скоротать последний вечер. Ишимский винзавод работал под контролем моджахедов, и все отлично знали, что каждая бутылка водки есть горсть патронов к вражескому пулемету, но что было делать рядовому российскому пьянице, ежели «духовка» считалась лучшим пойлом по балансу «качество — цена».
В начале октября уже темнеет быстро, он добрался домой в полумраке, и трижды на пути ему светили в грудь прожекторами стоящие на перекрестках патрульные «броники»; он выпростал пресс-карту поверх куртки, и она отвечала на луч успокоительным для патруля сиянием. В квартире света не было — его включат к девяти, перед выпуском московских теленовостей, идущих в записи по местному каналу, но в трубах булькала вода, и Лузгин открыл кран над желтой нечищеной ванной, потому что к полуночи воду отключат и придется гулять к унитазу с ковшом. Вода для питья с утра отстаивалась в большущей кастрюле на кухне. Он чиркнул над кастрюлей зажигалкой, увидел темное на дне, похожее на речной песок — нормально, отстоялась, — зачерпнул сверху кружкой, залил до половины старый тефалевский электрочайник и ушел в комнату ждать электричества.
После второй попытки «духов» взорвать работавшую на газе основную городскую теплоэлектроцентраль газ просто перекрыли там, на Севере, за демаркационной линией, из соображений безопасности и заботы о гражданском населении. С той поры свет для обычных домов врубали только вечером и утром. Старую маломощную ТЭЦ в другом районе у реки опять топили торфом, как сорок лет назад, и снова бегал по мосту через реку забавный тепловозик с вагонетками, таская топливо из тарманских огромных болот. Жильцы в квартирах, и Лузгин в их числе, уже давно не прикасались к выключателям, навсегда застывшим в положении «вкл.», несмотря на постоянные призывы к экономии — Лузгин лично переписал по-русски штук десять «варяжских» воззваний. Но все равно по вечерам в квартирах горело и светило все, что могло гореть и светить: кем-то двигала вредность, вот как Лузгиным, а большинством — тоска по той, прежней, совсем другой жизни, которую тоже когда-то ругали, а теперь приближалась зима, и никто не знал, хватит ли мощностей старенькой ТЭЦ для обогрева города. Неправда, все знали, что не хватит.
Лузгин сидел в кресле и допивал пиво, когда вдруг вспыхнул свет. Странное дело: ждешь не дождешься, а он всегда вдруг. Батарейки в пульте почти сдохли, но Лузгин наклонился вперед и вытянул руку, сокращая расстояние, и телевизор щелкнул наконец и засветился. Еще с минуту экран полыхал серым пламенем, потом сквозь черный промельк возникли цветные вертикальные полосы, и почти сразу же пошла заставка новостей: вначале без звука, с подрывами видеозаписи, — и тут же гром последнего аккорда и голос диктора, уверенный и бодрый.
Вывернув звук на полную, Лузгин пошел за кофе. В который раз ему подумалось: пока в стране все было ничего, эфир переполняли сплошные катастрофы: замерзали и рушились дома, тонули и горели подводные лодки, разорялись предприятия, люди бастовали и дрались на демонстрациях, кого-то непрерывно убивали контрольным выстрелом в затылок, — а вот потом, когда страны почти не стало, телевидение и газеты словно вывернуло наизнанку, и все вдруг оказалось очень хорошо: упорядочивался порядок, прогрессировал прогресс, стабилизировалась стабилизация, возрастало возрастание, открывались новые открытия, главным из которых было полное или почти полное отсутствие нехороших новостей. Лузгин прекрасно знал, что половина этого — цензура и вторая половина — тоже цензура, но уже личная, всеобщая, выразившаяся в новой истерической религии коллег по ремеслу. Случилось так, что все вдруг осознали и поверили, что сообщать о плохом — значит, вгонять страну в гроб, а доносить хорошее есть первый долг и главное призванье журналиста. Странным образом это совпало с выходом закона об охране инвестиций, по сути дела разделившего страну на три большие части и множество мелких — таких, как Западносибирская буферная зона коллективной ответственности (именно так теперь официально именовалась территория, на которой проживал российский гражданин Владимир Васильевич Лузгин).
