Во время купания Фосетт опасливо проверял, нет ли у него на теле нарывов или царапин. Он говорил, что в первый раз, когда он переплывал реку, у него «неприятно засосало под ложечкой». В придачу к пираньям
{21} он опасался рыбок кандиру и электрических угрей, или пурак. Последние – длиной футов шесть, с плоской головой и глазами, которые, казалось, сидят почти на верхней губе, – были своего рода живыми батареями: они пропускали через тело своей жертвы ток напряжением до шестисот пятидесяти вольт. В резервуаре с водой они способны были убить электрическим разрядом лягушку или рыбу, даже не прикасаясь к ней. Немецкий ученый и путешественник Александр фон Гумбольдт, странствовавший вдоль реки Ориноко в бассейне Амазонки в начале XIX века, как-то раз с помощью индейцев с гарпунами завел тридцать лошадей и мулов в болотце, полное электрических угрей, чтобы посмотреть, что будет. Лошади и мулы (гривы дыбом, горящие глаза) стали в ужасе пятиться, когда угри окружили их. Некоторые лошади пытались выпрыгнуть из воды, но индейцы загоняли их гарпунами обратно. В считаные секунды две лошади утонули, а остальным животным в конце концов удалось прорвать кольцо индейцев. Они выбрались на берег и в изнеможении свалились на землю. «Один удар угря достаточен, чтобы парализовать человека и отправить его на дно, однако электрический угорь имеет обыкновение повторять удары, чтобы поразить свою жертву наверняка», – писал Фосетт. Он заключал: человек в этих краях должен действовать, «не надеясь на эпитафию, – действовать хладнокровно, зачастую после только что разыгравшейся трагедии».
Однажды Фосетт заметил что-то у берега медленно текущей реки. Сначала ему показалось, что это упавшее в воду дерево, но потом оно стало приближаться к каноэ. «Дерево» было крупнее электрического угря, и, увидев его, спутники Фосетта завопили. Фосетт поднял винтовку и продолжал стрелять, пока воздух не наполнился пороховым дымом. Когда существо перестало шевелиться, они подплыли к нему на каноэ. Это была анаконда. В своих докладах Королевскому географическому обществу Фосетт настойчиво утверждал, что она длиннее шестидесяти футов («Гигантские змеи!» – обычный кричащий заголовок в тогдашней британской прессе), хотя бóльшая часть анаконды оставалась под водой и она явно была меньше. Самая длинная из официально измеренных анаконд – двадцать семь футов девять дюймов. (При такой длине анаконда может весить больше полутонны и благодаря своим эластичным челюстным мышцам целиком заглатывает оленя.) С опаской глядя на неподвижную змею перед собой, Фосетт достал нож. Он попытался отрезать кусочек ее кожи, чтобы положить его в банку для образцов, но, когда он сделал надрез, анаконда дернулась и устремилась на Фосетта и компанию, заставив их в ужасе обратиться в бегство.
Экспедиция продвигалась вперед, и ее участники во все глаза смотрели в джунгли. «Это было одно из самых мрачных путешествий, которые я когда-либо предпринимал. Река была угрожающе спокойной, слабое течение и глубокая вода словно предвещали беды впереди, – писал Фосетт через несколько месяцев после того, как покинул Риберальту. – Демоны притоков Амазонки вырвались на свободу, заявляя о своем присутствии низко нависшими небесами, проливными дождями и насупленными стенами леса, стоявшего по берегам».
Фосетт поддерживал в экспедиции строгий распорядок дня. По словам Генри Костина, бывшего британского капрала, позже несколько раз путешествовавшего с Фосеттом, кто-нибудь всякий раз будил с первыми лучами солнца весь отряд – этого человека называли «дежурным по побудке». Затем все спешили к реке, умывались, чистили зубы и собирали вещи, пока другой дежурный, отвечавший за завтрак, разводил костер. «Мы жили просто, – вспоминал Костин. – Завтрак обычно состоял из овсянки, сгущенного молока и большого количества сахара». Через считаные минуты все уже отправлялись в путь. Собирание многообразных данных для докладов, представляемых Фосеттом в КГО, – включая геодезическую и картографическую информацию, зарисовки ландшафта, барометрические и температурные измерения и составление каталогов флоры и фауны, – требовало изнурительной работы, и Фосетт трудился не покладая рук. «Бездеятельность – вот что было для меня невыносимо», – как-то заметил он. Казалось, джунгли усилили главные черты его натуры – храбрость и выносливость наряду со вспыльчивостью и нетерпимостью к чужой слабости. Он разрешал своим людям делать лишь короткий перерыв на обед (когда им удавалось перекусить галетами), а остальное время они должны были постоянно идти вперед, в общей сложности до двенадцати часов в день.
Перед самым заходом солнца он наконец давал сигнал разбить лагерь. Уиллис, повар, отвечал за приготовление ужина и добавлял в порошковый суп тех животных, которых отряду удалось добыть. Голод все превращал в деликатес: броненосцев, пресноводных скатов, черепах, анаконд, крыс. «Обезьян здесь охотно употребляют в пищу, – отмечал Фосетт. – Мясо их довольно вкусное, но сама идея на первых порах отвращала меня, так как, когда их растягивали над костром, чтобы палить шерсть, они были удивительно похожи на людей».
Начав продвигаться по джунглям, Фосетт и его люди стали более уязвимыми для хищников. Однажды стадо белогубых диких свиней-пекáри ринулось на Чиверса и переводчика, которые стали палить из своих ружей наобум, а Уиллис забрался на дерево, чтобы его не подстрелили собственные спутники. Смертельно опасно было даже касаться некоторых лягушек: Phyllobates terribilis (лягушка-листолаз), обитающая в Колумбийской Амазонии, содержит в себе достаточно яда, чтобы убить сотню людей. Однажды Фосетт наступил на коралловую змею, чей яд парализует центральную нервную систему человека, вызывая смерть от удушья. Фосетт поражался: в Амазонии животное царство «настроено против человека, как нигде в мире».
Но больше всего Фосетта и его спутников беспокоили не крупные хищники, а неутомимые насекомые. Муравьи сауба, способные за одну ночь обратить одежду и рюкзаки путешественников в труху. Клещи, впивающиеся точно пиявки (еще одна напасть), и красные мохнатые песчаные блохи, пожирающие человеческую плоть. Многоножки, брызжущие цианидом. Черви-паразиты, вызывающие слепоту. Местные оводы, протыкающие яйцекладом одежду и откладывающие под кожу яйца, из которых потом вылупляются личинки, буравящие тело. Почти невидимые кусачие мошки-пиумы, из-за которых на теле у путешественников не было живого места. А еще – «целующие жучки», кусающие жертву в губы, тем самым передавая ей простейшее под названием Trypanosoma cruzi; двадцать лет спустя человек, считавший, что выбрался из джунглей целым и невредимым, начинал умирать от опухоли сердца или мозга. Но опаснее всего были москиты. Они служили разносчиком чего угодно – от малярии до «сокрушающей кости» лихорадки, от слоновой болезни до желтой лихорадки. «[Москиты] представляют собой главную и почти единственную причину, по которой Амазония остается фронтиром, который еще предстоит завоевать», – писал Уиллард Прайс в своей книге 1952 года «Диковинная Амазонка».
Фосетт и его спутники заворачивались в сетки, но и этого было недостаточно. «Мошки набрасывались на нас тучами, – писал Фосетт, – и мы были вынуждены закрыть с обеих сторон [лодочный] навес из пальмовых листьев сетками от комаров и надеть накомарники. Несмотря на все эти защитные меры, наши руки и лица вскоре покрылись множеством крошечных зудящих кровяных волдырей». При этом полворины, настолько мелкие насекомые, что они напоминали порошок, прятались в волосах у Фосетта и его компаньонов. Нередко путешественники не могли думать ни о чем, кроме насекомых. Они постепенно научились отличать их по писку, издаваемому крыльями, трущимися друг о друга в полете. («Табаны
[20] появлялись поодиночке, но сейчас же объявляли о своем присутствии: казалось, будто в вас втыкается иголка», – отмечал Фосетт.) Насекомые мучили путешественников, доводя их почти до безумия, как показывает дневник натуралиста, позже участвовавшего в одной из экспедиций Фосетта.
