– Вы не имеете права уставать! – резко крикнул Фосетт Мюррею.
Они находились на одном из двух плотов, которые построили, чтобы подняться по реке Хит. Мюррей сказал, что хотел бы подождать лодку, которая идет за ними следом, но Фосетт решил, что он лишь придумывает повод, чтобы отдохнуть. Как и предупреждал Костин, в столь ужасающих условиях часто возникают внутренние разногласия среди участников похода, и это угрожает выживанию отряда едва ли не больше всего остального. В начале 1540-х годов, во время первой экспедиции европейцев вниз по Амазонке, членов отряда, бросивших командира, обвиняли в «величайшем жестокосердии, какое когда-либо выказывал еретик». В 1561 году участники другой экспедиции в Южную Америку зарезали своего предводителя во сне, а вскоре убили и того человека, которого выбрали ему на смену. У Фосетта был свой взгляд на бунты: как его некогда предупредила приятельница, «в каждом отряде есть свой Иуда».
С каждым днем напряжение между Фосеттом и Мюрреем нарастало. В человеке, которого Костин почтительно именовал «шеф», было нечто пугавшее Мюррея. Фосетт рассчитывал, что «каждый будет делать все, что в его силах», и «презирал» любого, кто поддавался страху. (Как-то Фосетт заметил, что страх – «движущая сила всякого зла», некогда «изгнавшая человека из Эдемского сада».) Каждый год, проведенный в джунглях, похоже, закалял его, делая еще сильнее и фанатичнее, подобно солдату, прошедшему слишком много битв. Он редко прорубал одну-единственную тропу в джунглях – нет, он размахивал мачете, нанося удары во все стороны, точно его одолевали пчелы. Он ярко раскрасил лицо соком ягод, как делали индейские воины, и открыто говорил, что собирается стать туземцем. «В этом нет ничего позорного, – пишет он в „Неоконченном путешествии“. – Наоборот, по моему мнению, они выказывают правильный взгляд на подлинные ценности жизни в противовес мнимым». В своих личных бумагах он записал эти мысли под заголовком «Сбежавшие от цивилизации»: «Цивилизация держит нас не так уж крепко, и жизнь, полная совершеннейшей свободы, без сомнения, привлекает нас, едва мы ее вкусим. Зов природы в крови у многих из нас, и путешествия – тот клапан, через который эта тяга вырывается наружу».
Фосетт, который, судя по всему, воспринимал каждое свое странствие как что-то вроде буддийского ритуала очищения, считал, что с Мюрреем экспедиция никуда не доберется. Биолог был мало приспособлен для Амазонии; более того, его непрестанное нытье снижало боевой дух отряда. Поскольку Мюррей некогда работал под началом Шеклтона, он, похоже, возомнил себе, что может оспаривать приказания Фосетта. Однажды Мюррей толкал через реку плот, нагруженный снаряжением, и поскользнулся из-за сильного течения. Несмотря на предписания Фосетта, он ухватился за край плота, рискуя перевернуть его. Фосетт велел ему отпустить плот и выплывать самостоятельно, но тот не стал этого делать, тем самым подтвердив, что он, как выразился Фосетт, «красноглазый хлюпик».
Вскоре Фосетт стал подозревать ученого в более серьезных прегрешениях, чем трусость: в воровстве. После случая с пропавшей карамелью кто-то стал похищать другие припасы, предназначенные для всего отряда. Мало какие преступления могли быть страшнее этого. «В подобной экспедиции кража еды равносильна убийству и должна караться точно так же», – писал Теодор Рузвельт о своем путешествии в Амазонию 1914 года. Когда Фосетт обвинил Мюррея в этих кражах, биолог разозлился. «Я рассказал им, что именно съел, – с горечью пишет он, добавляя: – Очевидно, достойным выходом для меня считалась бы голодная смерть». Чуть позже Костин поймал Мюррея с кукурузой, которая, судя по всему, была взята из запасов, предназначавшихся для употребления на более позднем этапе похода. «Где вы ее взяли?» – спросил Костин.
Мюррей ответил, что это излишки из его личных припасов.
Фосетт распорядился, чтобы Мюррею, поскольку тот взял горсть кукурузы, не позволяли есть хлеб, который из нее приготовят. Мюррей заметил, что Мэнли ел зерно из собственного личного запаса. Фосетт оставался неколебим. Это дело принципа, заявил он.
«А коли так, – произнес Мюррей, – то это принципы глупца».
Общее настроение продолжало стремительно падать. В один из вечеров Мюррей записал: «Сегодня в лагере не поют».
Первым свалился Мэнли. Температура у него подскочила до сорока, и он весь трясся: это была малярия. «С меня хватит, – бормотал он Мюррею. – Я не выдержу». Не в силах стоять, Мэнли лежал на илистом берегу, надеясь, что солнце выпарит из него лихорадку, но пользы это принесло мало.
Затем Костин подхватил эспундию – недуг с еще более устрашающими симптомами. Эту болезнь вызывают паразиты, которых переносят москиты. Она разрушает плоть человека – рот, нос, конечности; больной словно бы постепенно тает. В результате «кожа гниет, как при проказе», писал Фосетт. В отдельных случаях она приводит к смертельному вторичному заражению. В случае же Костина болезнь приняла настолько скверный оборот, что, как позже сообщила Королевскому географическому обществу Нина Фосетт, он «совершенно спятил».
Между тем Мюррей, казалось, распадался на части, в буквальном смысле. Один палец у него воспалился после того, как он коснулся ядовитого растения. Потом отслоился ноготь, словно кто-то отодрал его клещами. Потом его правая рука обратилась, как он сам это описывал, в «одну сплошную болезненную, глубокую, гноящуюся рану», и он испытывал такие «нестерпимые мучения», что не мог даже растянуть свой гамак. Потом у него начался понос. Потом, проснувшись, он увидел на руке и колене каких-то червяков. Он вгляделся. Это были личинки, росшие внутри его. Вокруг своего локтя он насчитал их пятьдесят. «Когда они шевелятся, я всякий раз чувствую сильную боль», – писал Мюррей.
Полный отвращения, он попытался вытравить их, несмотря на предостережения Фосетта. Он набивал раны всем, чем только возможно: никотином, сулемой, марганцовкой, – и потом старался извлечь червей иглой или выдавливая их. Некоторые личинки погибли от яда и начали гнить внутри его. Другие выросли до целого дюйма и время от времени высовывали свои головки из его тела, точно перископ из подводной лодки. Казалось, его тело захватили сородичи тех мельчайших существ, которых он некогда изучал. Кожа у него распространяла острую вонь. Ступни ног распухли. Может быть, у него еще и слоновая болезнь? «Ноги у меня уже не помещаются в сапоги, – писал он. – А кожа – точно каша».
Только Фосетту, казалось, не досаждали эти напасти. У себя под кожей он обнаружил одну-две личинки одного из видов оводов, откладывающих яйца в москитов, которые, в свою очередь, переносят их в тело человека, – но он не вытравил их, и ранки, которые они проделали своими ходами, остались не затронутыми инфекцией. Несмотря на ослабленное состояние отряда, Фосетт и его люди упорно продвигались вперед. Однажды все услышали ужасный вопль. Как позже вспоминал Костин, это пума набросилась на одну из собак и теперь тащила ее в глубину леса. «У нас не было оружия, кроме наших мачете, и ее бесполезно было преследовать», – писал Костин. Другая собака вскоре утонула.
Мучимый голодом, промокший, страдающий от лихорадки, покрытый волдырями от укусов москитов, отряд стал пожирать себя изнутри, подобно личинкам, ввинчивающимся в тело Мюррея. Однажды Мюррей и Мэнли стали яростно драться, выясняя, кто с какой стороны от костра будет спать. К этому времени Фосетт пришел к выводу, что Мюррей – трус, лентяй, вор и, что хуже всего, своего рода раковая опухоль, все больше разъедающая экспедицию. Теперь уже не стоял вопрос о том, может ли медлительность Мюррея стать причиной неудачи экспедиции, думал Фосетт, вопрос был в том, помешает ли Мюррей отряду вернуться назад.
