Раз, два, три, четыре, пять…
– Хорошо. Теперь я дам тебе кое-что выпить. Оно очень горькое и мерзкое, но выплевывать тебе нельзя. Открой рот.
Она разлепила губы.
…десять, одиннадцать, двенадцать…
– Значит, ты меня таки понимаешь. Сказали, что ты наверняка знаешь меекх, и, как я вижу, они были правы. Хорошо, теперь – внимание. По капельке.
Женщина не обманула. Это оказалась мерзейшая вещь на свете, какую Кей’ла когда-либо пробовала. Масляные капли были на вкус как гниль, степная пыль и старый конский пот. А еще – как горечь, от которой кривится рот, а желудок бросается в неистовый пляс.
– Нет. Ты должна это выдержать. Если выблюешь, лекарств больше не будет. Десять капель – и я сразу дам тебе попить.
После последней капли женщина приложила Кей’ле к губам кубок с молоком.
– Оно позволит лекарству быстрее впитаться, но ты не можешь срыгнуть. Считай. Снова сколько сможешь.
У нее начала кружиться голова, а счет не желал приходить на память. Желудок сражался с микстурой, пару раз подкатил к горлу, но, когда Кей’ла все же досчитала до пятидесяти и несколько раз вздохнула поглубже, тошнота будто бы отступила. И только через миг-другой девочка поняла. Вздохнула снова, осторожно, но кинжалы так и не воткнулись между ребер. Боль, конечно, оставалась, тупая и поселившаяся очень глубоко, но ее словно бы обернули несколькими слоями свежесодранной шкуры. Болело – конечно, болело, – но теперь это можно было вынести.
Она открыла глаза. Вернее, один, потому что второй не слишком-то желал открываться. Находилась она в шатре, но в другом, не в том, перед которым ее привязал кочевник. У того была круглая основа, этот же стоял на квадрате, с высокими стенами и тяжелым резным столпом посредине. Она заметила кучу свертков, мешков, плетеных корзин и кип мехов.
– Мы еще не развернулись. – Женщина, сидящая рядом на корточках, читала, казалось, в ее голове. – У нас позади длинный путь, почти шестьсот миль, а потому пройдет немало времени, прежде чем мы разложим нормальный лагерь и расставим все вещи.
Кей’ла взглянула на говорящую и удивилась, увидев светлые волосы, усеянное веснушками лицо и синие глаза.
– Да, я меекханка. Чистой крови. Ты удивлена? Первая реакция на лекарство – хорошая. Через минутку я проверю вторую, ладно?
– Хх… хорошо. Как…
– Обычно. Большая война, налет на монастырь, резня, грабеж, огонь. И горстка новообращенных в огромной колонне невольников, гонимых на Восток.
Женщина говорила спокойно, без следа эмоций, словно рассказывая слышанную некогда историю. Кей’ла присмотрелась и поняла, что тридцати лет, которые она ей дала, маловато. Улыбчивые глаза и гладкая кожа молодили говорящую.
– Я была военной добычей се-кохландийцев, прежде чем меня подарили глиндои, как оплату за пролитую кровь. Племена сахрендеев, к которым принадлежит этот народ, потеряли во время войны бо́льшую часть своей молодежи. Йавенир дал им тысячу невольников, чтобы успокоить настроения и усмирить старейшин. Это были времена, когда Золотой Шатер шатался над его головою, и Отцу Войны требовался мир в государстве.
Да. Это те названия, от которых в глазах отца разгорался огонь. Глиндои. Сахрендеи.
– Те невольницы… их убили?
– С чего такой вопрос? – Женщина наклонила к плечу голову и улыбнулась, отняв у себя еще пару лет. – Прости, я не представилась. Мое имя Тсаэран. Тсаэран-кор-Ламери. Это редкое имя, знаю, но мать моя решила, что в семье не будет еще одной Исавы или Камии. А как зовут тебя?
– Кей’ла.
– Хорошо. И отвечая на твой вопрос: нет. Их не убили. Ты удивишься, но бо́льшая часть ушла с выкупом. Особенно в первые годы после войны, когда невольников было так много, что их давали троих за одного коня.
– А ты?
– Я? – Тсаэран прищурилась. – Видишь ли, монастырь, откуда меня похитили, был посвящен Великой Матери. И обладал суровыми установлениями. Девство, скромность и, прежде всего, чистота. Девушка, которая прошла как невольница тысячи миль по Великим степям, в глазах тамошних глав теряла эти атрибуты. Никто обо мне и не вспомнил. А я быстро открыла, что у этих варваров душа и сердце с той же стороны, что и у нас, а потому я осталась, чтобы обучать их милосердию и любви Владычицы. Не то чтобы они слушали, Лааль для них – единственная истинная богиня, но я все еще надеюсь, что кто-нибудь когда-то поймет. Кроме того, я всегда умела составлять лекарства, складывать кости и перевязывать раны, а потому я здесь кто-то вроде знахарки.
– Это значит манейа?
– То есть ты подслушивала. Нет. Манейа значит невольница. Но не так, как это понимают меекханцы, манейа – это невольница, которая сделалась частью рода. Не настолько близкой, чтобы учить ее языку, но кем-то, кого, например, нельзя перепродать без ее согласия и кого нельзя отхлестать от скуки.
Кей’ла улыбнулась. Несмотря ни на что.
– Ты не знаешь их языка?
– Сахрендеи не учат чужаков своему языку. Некоторые пользуются меекхом, се-кохландийским или анавийским, но их собственный язык – только для членов рода и племени.
– Тогда тебе непросто учить их про Великую Мать.
Знахарка поглядела на нее внимательно.
– Я и не говорила, что это легко. И… Дитя, я живу с ними двадцать лет, а потому, конечно, понимаю большинство, но ни один из них не заговорит со мною на языке племен, а я должна притворяться, что я совершенная дура, иначе могу потерять собственный язык. Они, конечно, догадываются, сколько я понимаю, но тему эту не поднимают. Это такой… рассудительный подход к традиции.
Она улыбнулась тепло.
– Ну и поговорили мы достаточно долго, чтобы лекарство подействовало. Чувствуешь себя лучше?
Боль… уменьшилась. Была поблизости, словно та, что ноет в мышцах после целого дня тяжелых тренировок. Но если сравнивать с той, что терзала Кей’лу еще четверть часа назад, – то словно бы и не было ничего.
– Надолго?
– До вечера. А если повезет, то и до полуночи: люди реагируют по-разному. Не могу обещать, что добуду для тебя еще порцию. Мы готовимся к битве, а потому лекарства – на вес золота.
– Мы?
– Да. Мы.
– Против нас.
– Ты удивлена? Зачем вы вернулись? Плохо вам было за Амерет, в империи? Зачем вам эта война?
Ее поймал врасплох скрытый в вопросе гнев. Что эта женщина вообще знает об этих делах?
– Мои родители здесь родились.
– Удивишься, золотце, но большинство молодых сахрендеев – тоже. Лет двадцать уже половина Лиферанской возвышенности принадлежит им. Летом они пасут здесь стада и разбивают лагеря, зимой переезжают на юг, на тот кусок Степей, который им остался. Им некуда уходить, дитя. Вы зря вернулись.
