– Ты из-за чего-то переживаешь, драгоценнейшая?
Она даже не взглянула на него, что любому другому – мужчине, женщине или ребенку – стоило бы глаз. Но не ей, чье прикосновение вернуло ему молодость и кто предостерег его, чтобы следил за северо-западом своей державы.
Она смотрела в темноту с неким напряжением, словно пытаясь пронзить ее взглядом. Ее рука чуть двигалась.
– Узел… – прошептала она. – Формируется узел. Вся битва сворачивается вокруг единственной точки…
Он засмеялся ласково. Женщины…
– Нет, драгоценнейшая, битвы – это не ткань, они не сворачиваются и не разворачиваются вокруг каких-то узлов. Это соревнование силы воли и опыта вождей, а еще – мужества воинов.
Она наконец повернулась в его сторону, лицо ее было бледнее, чем обычно, и странно замершим.
– Я не одна из твоих певцов, мой господин, я не запишу эти слова, чтобы стали они свидетельством твоей мудрости. – Она использовала язык Вольных Племен, формальный и несколько чрезмерно торжественный. – Но, когда битва проиграна, армия разбегается, верно? А когда разбегается армия, сперва разбегается одно Крыло, так? А когда разбегается одно Крыло, сперва бросается в бегство единственный а’кеер. А чтобы сбежал он, в нем должен найтись один воин, чье сердце первым оробеет и кто первым повернет коня. Я права, мой господин?
Ему не понравился ее тон, но в целом для женщины говорила она мудро.
– Права, майи.
Йавенир назвал ее прозвищем, которое само по себе было ласковым напоминанием. Майи – баловень, вещь, собственность. Она поняла и сразу сделалась покорна.
– Прости, господин, – поклонилась она, но продолжила: – Но, когда бы нашелся кинжал, что воткнулся бы в сердце того воина перед самым его бегством, возможно, а’кеер, Крыло и вся армия продержались бы на поле боя на минуту дольше, и, может, потому проиграл бы враг. Если бы сейчас из тьмы прилетела стрела и воткнулась в твое сердце, разве битва не закрутилась бы вокруг этого места? Хаос и паника отсюда распространились бы во все стороны и охватили бы всех твоих воинов. Ты стал бы узлом.
Она редко говорила так много, но он позволил, поскольку были они одни, ближайшие стражники стояли шагах в тридцати, а потому никто ее не слышал. Кому-то другому за саму мысль о том, что он, Отец Войны, Сын Галлега, может погибнуть от обычной стрелы, Йавенир приказал бы вырвать язык и бросить псам. Некоторых слов нельзя было произносить.
– Хаос, мой господин, действует через узлы, через точки, из которых распространяется уничтожение. Там, – махнула она рукою, – формируется узел, собираются духи, ползут сквозь землю… Ждут. Это дурной знак. Твои шаманы не чувствуют этого? Они настолько… за… заняты боем? Нужно обрезать тот узел.
Она начала заикаться, чего не случалось с ней с того момента, как вошла в его шатер несколько месяцев назад. Должно быть, она сильно нервничала.
– Погоди, – прервал он ее. – Сперва они.
Сахрендеи как раз пошли в пробную атаку. Часть конницы спустилась с лошадей, превратившись в солидный отряд пехоты, остальные заняли место по бокам. Конница двинулась первой, засыпая линию обороны дождем горящих стрел. Лучники скакали в сторону фургонов, выпускали стрелы и возвращались по окружности, внешнюю часть которой создавали воины, держащие факелы. Всадники подъезжали к ним, зажигали стрелы и снова скакали вперед. Ночью выглядело это исключительно эффектно, два больших, вращающихся в противоположных направлениях и плюющихся огнем круга всадников, и движущаяся между ними масса пехоты в скорлупе щитов.
Пехота, которой, похоже, не найдется много работы.
После атак жаром, длившихся вот уже несколько часов, внешние стены фургонов были так нагреты, что загорались от одной-единственной стрелы. Защитники даже не пытались их гасить. Старик улыбнулся, на этот раз широко, его догадки насчет проблем Фургонщиков с водою полностью подтвердились. Полукруг фургонов, который атаковали сахрендеи, запылал, словно скирда соломы, пламя встало футов на тридцать, золотое сияние залило все на сотни ярдов. Йавенир прищурился, над линией пехоты в колеблющемся свете пламени было видно знамя с волчьей мордой, перечеркнутой несколькими белыми полосами. Волки. Как он и полагал, Аманев выслал в бой свои лучшие тяжеловооруженные отряды. Не свыше тысячи человек, но для того, чтобы захватить одну или две защитные полосы, больше и не нужно.
Йавенир взглянул вправо: между шатрами за спинами атакующих как раз начали выезжать новые ряды конницы. Было их много, даже не считая тех, кого сейчас атаковали верданно: как минимум пятнадцать тысяч. Пока в последние годы он потихоньку погружался в старческую слабость, силы сахрендеев выросли. Хорошо бы, если б после этой войны им пришлось подольше зализывать раны, поскольку вслед за силой идет гордыня, а она – стремя у седла, на котором ездит бунт.
Отец Войны улыбался уже открыто. После того что они сделали, ему нет нужды переживать об их потерях.
Дерево, атаковавшееся полночи магическим жаром, горело быстро; впрочем, это были жилые и транспортные фургоны, поменьше и послабее в бортах. Через четверть часа, во время которого невольница его не переставала вертеться и сопеть, огонь начал угасать, и пехота тотчас перешла к штурму. Было видно уже немного, догорающие уголья в два счета оказались вытоптаны тяжелыми ногами, и отряд без проблем ворвался в первую линию обороны.
Именно: без проблем, и в этом-то проблема и состояла. Отец Войны вздохнул и мучительно потер лоб. Уже после первых залпов, когда защитники не ответили собственными стрелами, стало ясно, что линии фургонов оставлены. А потому командир кочевников должен был прервать поджоги и сразу бросить вперед пехоту – стоило захватить эти фургоны в лучшем состоянии – один Галлег знает, что можно сделать с большим числом исправных повозок. Ну что ж, это только одна схватка, бои же и предназначены для того, чтобы молодые вожди учились на собственных ошибках.
Пехота, подобно огню, захлестнула гарь и, как мог легко себе представить Йавенир, встала перед двумя очередными линиями обороны. Внезапно раздался вскрик, такой сильный, что он непроизвольно содрогнулся, – будто выстрелил гигантский арбалет. Сахрендеи получили залп с двух сторон, заклубились, закричали. Было темно, но старец видел слишком много битв и прекрасно знал, что там сейчас происходит. Убитые и раненые падают на землю, истекая кровью, во внешней стене щитов появляются дыры, стрелы ныряют туда, ища очередные тела, отряд колеблется и отступает. А потом рык – он услыхал его даже здесь: во тьме ночи всякий звук разносится далеко, а битва нынче шла лишь в том одном месте. Рык дикий, гневный. И внезапно шеренги атакующих бросились на шеренгу фургонов. Об борта ударили лестницы – это ведь все еще жилые фургоны, они легче и ниже боевых; тяжелые топоры вгрызлись в дерево, по лестницам поднялись первые смельчаки, смели защитников с крыш, яростно порубили стропила, чтобы ворваться внутрь, – неужто они забыли, каков план?
Через миг рык раздался и с другой стороны, и началась контратака. Верданно дрались дико, отбросив сабли, копья и топоры: в таких условиях, на скользкой от крови крыше, сражаются ножами, кулаками и зубами, тела схлестываются и валятся на землю, а сторона, на какую они упадут, решает – выживут или погибнут. Через минуту командир сахрендеев понял, что это еще не подходящий момент, что Фургонщиков все еще слишком много, потому подал сигнал, и атакующие отошли, преследуемые стрелами и дротиками.
