Йавенир видел все те образы под сомкнутыми веками. Снова возникали там картины времен первой войны, когда ему приходилось захватывать племенные лагеря один за другим. На самом-то деле ничего не изменилось: прошло тридцать лет, а люди все еще сражаются и гибнут на этой паршивой возвышенности.
Через короткое время шум схватки стих, прореженный отряд пехоты отступил бегом, прикрываемый конными лучниками. Отец Войны был уверен, что через минуту Аманев пришлет ему рапорт о том, какие у них потери, как шла атака, что нового придумали верданно. Но и без этого он знал, что в следующий раз придется нападать в десятке мест одновременно, чтобы сжечь все внешние круги, а потом следующие и следующие, пока той фургонщицкой падали не будет уже куда отступать.
Невольница шевельнулась вновь:
– Узел затягивается, мой господин.
Узел! Несмотря ни на что, после бессонной ночи он был слегка раздражен. Йавенир не любил, когда она удалялась от него, потому что тогда чувствовал, как старость вгрызается ему в затылок источенными клыками, но если уж она не может усидеть…
– Тогда пойди и развяжи его, женщина. Возьми столько людей, сколько тебе понадобится, – и иди.
Она легко поклонилась и без слов исчезла.
Когда вернется – он заставит ее заплатить за эту наглость.
* * *
Темнота напирала со всех сторон, а вместе с ней – картины каждого из мгновений, когда Кей’лу оставляла отвага. Когда она корчилась, словно животное, под ударами, когда была добра к тем убийцам-сахрендеям, когда заколебалась и не плюнула той женщине под ноги во второй раз. Наверняка оттого-то он ее и покинул. Не затем пробежал десятки миль по сожженной солнцем возвышенности, чтобы встретить маленькую трусиху, подвешенную на крюках. Потому он убил стражников и сбежал.
Кей’ла с усилием открыла глаза. Небо постепенно светлело, вокруг лагеря Фургонщиков поднимались столпы дыма, неотличимые по цвету от туч. Мертвый Цветок отчетливо уменьшился. В последнее время кочевники провели несколько атак на его внешние лепестки, железом, магией и огнем захватив как минимум две линии обороны. Последнее нападение сорвалось после отчаянной атаки Волны колесниц, которая, увы, вскоре вся и легла под стрелами тысячи конных лучников. Кей’ла сомневалась, что хотя бы треть экипажей вернулась за стену фургонов.
Боль отступила, и она поняла это с некоторым удивлением. То есть болело, конечно, но так, словно кто-то напоил ее отваром из трав, снимающих боль. Тело было отделено от головы, кто-то приставил его к чужому корпусу, подвешенному забавы ради над землею. Что-то происходило: с ней, с воздухом, с жердями, на которых она висела. Дерево вибрировало, гнулось и пульсировало.
Бред – у нее как раз сохранялось достаточно сознания, чтобы понять: она бредит.
Полчаса назад поблизости проезжала группка всадников. Кони при виде треножника принялись идти, не желали ехать, потому ее обошли по широкой дуге, казалось, что у одного переброшенного через седло трупа – лицо ее мучителя. Было непросто распознать, потому что удар каким-то тяжелым оружием размозжил ему голову, но она откуда-то знала, что это – он. И не чувствовала ничего: ни радости, ни облегчения, ни мстительного удовлетворения. Был он мертв, а мертвые окрест нынче представляли собой привычное зрелище.
И тогда Кей’ла поняла, что ночью ее братец все же возвращался, поскольку теперь оба ее стража были прислонены к жердям – словно дремали. Вернулся, прислонил их к треножнику и снова ушел.
Она прикрыла глаза, чтобы не заплакать.
Трусы умирают в одиночестве.
Зато боевой лагерь Дару Кредо взорвался боевыми криками и отчаянными причитаниями.
Война – мать двух песен.
И только среди сахрендеев царила тишина. Эти убийцы вот уже какое-то время сражались, атаковали фургоны, поджигали их, штурмовали, захватывали или бывали отбиты, но не кричали радостно и не жаловались равнодушному небу. Шли в бой, а потом возвращались, частично на своих двоих, частично – поддерживаемые товарищами, после чего их замещали другие отряды. Мертвый Цветок – это тесно стоящий лагерь, нет никакого смысла бросать на него целую армию. Кроме того, большую часть работы делал огонь, и сомнительно, чтобы в битве они потеряли больше пяти сотен человек.
Воспоминание о том, как сильно она желала увидеть их шатры поваленными несущимися колесницами, а самих их – в плаче и вое бегущими в сторону реки, казалось Кей’ле нынче неисполнимой мечтой. Этого никогда не могло случиться – колесницы и фургоны против конницы. Но даже сейчас, когда все от горделивых мечтаний до высокомерных планов оказалось просто смешным, ее родичи даже не думали о том, чтобы сесть на лошадей! Что с того, что они не умели, – Дер’эко тоже не умел, а поехал!.. Дерево завибрировало сильнее, будто один из мертвых стражников принялся беззвучно хохотать.
Дураки! Дураки! Дураки!
Она бы удивилась этой своей вспышке, если бы имела силы удивляться. Словно в тот миг, когда Кей’ла утратила связь с собственным телом, что-то раскрылось в ней – некая бездна, откуда вглядывались в нее голодные глаза ужасающих тварей, а их чувства мешались с ее собственными в ее голове.
Кей’ла открыла глаза, когда ветер бросил ей в лицо вязкий запах сожженного дерева и кожи, приправленный тошнотворной вонью обуглившегося мяса и горелых волос.
Лагерь Нев’харр уничтожался спокойно и методично, словно был это не бой, а спланированная страда. Жереберы беспрестанно метали в него чары – на этот раз с дальнего, более безопасного расстояния и под прикрытием сильных отрядов конницы. И что с того, что кое-где колдуны Фургонщиков им сопротивлялись? Она видела землю, тронутую заклинанием: как та вспучивается и ослабляет чары се-кохландийского шамана, видела группки призрачных созданий, будто духов, рожденных из самого дыхания Владычицы Льда, которые бросались и сталкивались с волнами жара. Колдунов было мало, они могли сдержать лишь каждую четвертую или пятую магическую атаку. Тем более что жереберы чувствовали себя все смелее.
Где-то за полмили от нее остановился один из них. Примерно с сотню всадников окружали маленького мужчину в серых одеждах, что неловко сидел на гнедом коньке. Человек тот сделал несколько жестов, воздух вокруг него заволновался, а потом понесся вперед, укладывая волной жара высохшие травы. Черная полоса с тлеющими краями мчалась в сторону повозок, постепенно расширяясь; ударила в деревянные борта, которые мгновенно задымились и потемнели. Конь колдуна стоял, окаменев, даже не вздрогнул, когда тот легко соскочил на землю и подбежал к другому жеребчику. И только тогда конь завалился вперед, на ноздри, живот его вспух, словно мех, наполненный воздухом, шкура задымилась, он пытался заржать, но жалоба его потонула в вылетающей изо рта волне черной крови. Один из всадников набросил аркан на заднюю ногу несчастного животного и потянул его, все еще подрагивающего, к лагерю Дару Кредо.
У кочевников ничего не пропадало зря.
В один момент Кей’ла поняла, отчего ее сородичи так ненавидят жереберов. Будь у нее свободны руки, имей она лук или арбалет, хотя бы нож!..
