«Горы возьмут, что их», – сказал во время вчерашнего совета Велергорф, и в том не было никакой жалобы или претензии, хотя десятник, подобно большей части горцев, воспринимал горы как живых существ. Силу. Мощную, порой враждебную, но лишенную злобы или коварства. Горы просто не прощают ошибок, требуют уважения в каждом вздохе и мысли, а малейший признак пренебрежения карают смертью. И здесь нет речи о какой-то там мстительности оскорбленного божества, ведь медведь, отмахивающийся от надоедливой мухи, не мстителен. Он просто-напросто медведь.
Можно обладать счастьем, но злоупотреблять им нельзя, горы же не делают исключений ни для кого. Ни один Бессмертный никогда не принимал титула Господина или Госпожи Гор. Ни Сетрен, ни Андай’йя, ни Дресс или кто-то иной из их братьев и сестер. Жрецы находили множество сложных объяснений этому феномену, но для горцев дело было простым. Горы слишком горды, и даже боги не пытаются этой гордыне бросать вызов.
Порой это делают лишь глупые люди.
Фургоны преодолевали грань умело, один за другим, сохраняя ненамного более широкие дистанции, чем на всем остальном пути. Верданно спешили. Через седло перевалили уже две сотни повозок, и Кеннет, осматривая колонну с другого конца грани, отчетливо увидел тот миг, когда пришла беда. Может, Анд’эверс решил, что на проверенной дороге они могут двигаться быстрее, а может, просто возницы после двух дней ожидания подумали, что следует поспешить, поскольку теперь лишь несколько миль отделяло их от возвышенности, – в любом случае на переходе вдруг оказалось больше, чем прежде, фургонов. Расстояние между ними уменьшилось до неразумного, и тогда Велергорф, долгое время уже стоявший рядом с лейтенантом, засопел, нахмурился и обронил лишь одно слово:
– Идет!
Дуновение крепло в горле долины с правой стороны грани, один из тех ветров, которые почитатели Дресс зовут Дыханием Богини. В долине было добрых четыре мили длины, и в дальнем конце, шириной еще как минимум в пару миль, раскидывались обширные горные луга. И тем лугом пролетела, разгоняя утренний туман, укладывая травы и нагибая кусты, волна воздуха. Может, был это ветер, родившийся в сотнях миль отсюда и ворвавшийся в Олекады, мчась между скальными стенами, разгоняясь все сильнее и сильнее. Долина сужалась, и вихрь с каждым мигом набирал силы: на половине дороги он уже не клал на землю кустарник и травы, не оглаживал их, но железным кулаком вминал в грунт, рвал и подхватывал, толкал перед собою в стене пыли.
Кеннет бросился к ближайшему фургону.
– Быстрее! – крикнул.
Молодой верданно взглянул на него непонимающе, лейтенант взмахом руки указал на близящееся чудовище. Фургонщик потерял несколько секунд, таращась в глубь долины, а Кеннет уже мчался вдоль колонны вместе с остальными солдатами:
– Быстрее! Быстрее! В сторону! Съезжайте в сторону!
Те, кто успеет схорониться за хребтом грани, получат хоть какой-то шанс. Лейтенант покосился налево: стена ветра была уже в середине долины, оставалось не больше сорока – пятидесяти ударов сердца, прежде чем она доберется до них.
На другом конце грани, при выходе из ущелья, задудели рога, фургоны начали останавливаться, отступать в спасительное горло, те, что находились чуть дальше, сворачивали в сторону и съезжали с прооренного шляха, несколько опасно накренились, два перевернулись, разбиваясь, возницы их в последний момент соскочили с козел и были уже подле лошадей, резали ножами упряжь, чтобы освободить животных и отправить их в безопасное место.
Но середина грани – та узкая седловина с отвесным съездом – не имела ни шанса. Насыпанная там рампа была слишком высока, чтобы съехать, слишком узка, чтобы вернуться, и ни один конь не сумеет идти задом наперед, запряженный в фургон. Один из возниц, ведший группу, что как раз миновала понижение, запаниковал, вместо того чтобы заблокировать тормоз, выскочить и обрезать постромки, попытался пойти быстрее. Махнул вожжами, крикнул, кони склонили головы и дернули, как их учили. На пару ударов сердца животинки стояли так, сбившись в кучу, и под кожей их вырисовывалась каждая мышца – и внезапно что-то глухо треснуло, звук пробился даже сквозь нарастающий рык ветра: запряжка отделилась от фургона.
Мгновение, один короткий миг груженный ящиками фургон стоял на месте, а после покатился назад. Ударил в лошадей запряжки за ним, визг раненых животных разодрал воздух, теперь уже два фургона – вместе с бьющимися и старающимися спастись конями – скатывались вдоль грани. Ударили в третий, спутались с ним, ускорились снова – и внезапно все превратилось в огромное, шумное и ржущее существо, скатывающееся вдоль грани и пожирающее новые жертвы. Самым странным было то, что несколько мгновений, прежде чем все фургоны скатились к порогу седловины, клубок этот с какой-то странной, демонической уверенностью держался дороги. А когда наконец оказался внизу – добрая дюжина фургонов, превратившихся в кучу битых досок, осей, колес и окровавленных тел, – пришло Дыхание Богини.
Вихрь копил силы всю дорогу через долину, а когда добрался до грани, наверняка летел в два, а то и в три раза быстрее бегущего коня и нес с собой все, что сумел прихватить по пути: камни, щебень, траву, вырванные из земли кусты. На глазах Кеннета одного из Фургонщиков ударило в голову обломком размером с небольшое яблоко: он закатил глаза и съехал с козел. Лейтенант и один солдат добрались до лошадей, ухватились за узду и резко дернули, уводя запряжку ниже, за хребет грани. Фургон шатался, скрипел, дергаемый ветром, и только через сотню ярдов они оказались в месте, в меру безопасном, где скопилось уже несколько десятков повозок, которым повезло.
Те же, кому не повезло, приняли на себя всю силу вихря.
Главный удар Дыхания Богини пришелся в середину седловины – окровавленную, наполненную путаницей фургонов и тел. Кеннет оглянулся, слыша рык ветра, и сразу же понял, что не забудет этого зрелища до конца жизни. Вихрь промчался, захлестнул затор, но бо́льшая часть его ударила в то скопление, словно само присутствие чего-то на грани провоцировало ветер выказать свою силу. Это было словно вода, прорывающая дамбу: затор мгновение-другое сопротивлялся, трещал и гнулся, разогнавшийся воздух дергал все, заглушая даже ржание лошадей, а потом один из фургонов сдвинулся, захлопал полотном, прикрывавшим его груз, потерял несколько ящиков и со звуком трескающегося дерева, пробившегося сквозь рык воздуха, оторвался от остальных и взлетел.
Внезапно затор, эта несчастная дюжина повозок, сдвинулся, словно его подтолкнула рука великана, рассыпался на куски по скрытой от ветра грани, тяжелые фургоны катились вниз, словно игрушки, теряя по пути борта, сундуки и бочки, потянув за собою окровавленные, разодранные тела коней и людей, а ветер гнался за ними и толкал по скале или вздергивал в воздух, поднимал, вертел, играл, чтобы через миг, словно скучающий ребенок, бросить наземь и потянуться за следующей жертвой. В каких-то двадцати ярдах за седлом грань внезапно обрывалась, открывала провал в четвертьмильную пропасть – и казалось, что вихрь последовательно, один за другим, сбрасывал туда все фургоны, тела мертвых и живых людей и животных, будто гигантской метлой сметая, чистя верх грани.
