В то же время их шестерка все равно должна была сопровождать колесницы, а способ, каким пользовались Йанне и Лея, жереберы раскрыть не сумели бы. Кто в здравом уме станет следить за каждой птицей на расстоянии нескольких десятков миль или проверять, нет ли в окрестностях девушки, вжимающей ладони в землю?
Так или иначе, но похоже было, что нынче они с врагом не столкнутся. Колесницы могли бы до заката солнца преодолеть пятьдесят миль, отделяющие их от кочевников, особенно если и те продвигаются вперед, но тогда и люди, и кони устали бы после целого дня форсированного марша, а только глупец начинает бой, имея уставшую армию. Причем – перед самым закатом. Особенно учитывая, что се-кохландийцы ведут с собой табуны заводных, которыми могли бы воспользоваться их воины, а верданно имели только горстку запасных коней.
Нет, разумней будет проехать еще каких-то пятнадцать – двадцать миль и пораньше разбить лагерь, отдохнуть, чтобы незадолго перед рассветом приготовиться. Если счастье будет на их стороне, они могли бы ударить по кочевникам на восходе солнца, атаковать их сонных и расслабленных, ворваться между шатрами, разогнать – а лучше украсть – лошадей, поджечь фургоны с припасами, раздуть хаос, который парализует находящиеся в пути племена на много дней.
«Тпр-р-ру, лошадка, – остановил он мысленно сам себя. – Ты снова начинаешь строить планы как командир конницы. А это, несмотря на гром стольких копыт, отнюдь не кавалерия. Колесницами не слишком-то ворвешься внутрь лагеря, между расставленными шатрами, повозками и табунами. Слишком тесно, слишком мало места, повозки станут переворачиваться, застревать, ломать оси. Воины на них, разрозненные и окруженные врагами, окажутся вырезаны на раз-два. Силой колесницы остается бой в движении, когда она останавливается – превращается в ловушку. Нет, нападение на лагерь отпадает, разве что…»
В избытке чувств он даже натянул вожжи, а конь его зафыркал, недовольный. Разве что у них есть две-три тысячи тяжелой пехоты. Траханые ублюдки! Неужели они планировали именно это? Атаковать лагерь лучшей конницы мира – кроме императорских полков и чаардана Ласкольника, ясное дело, – пехотой? Сомкнутые отряды, что врываются в глубь лагеря, бронированные с ног до головы и вооруженные до зубов, против которых – кочевники в кожаных панцирях, войлочных куртках и с легкими саблями? А снаружи – кольцо колесниц, бьющих по всему, что попытается выйти. Тяжеловооруженных было маловато, чтобы одним ударом раздавить всю орду, насчитывающую несколько десятков тысяч голов, но они могли вырвать ей сердце и, возможно, улыбнись им счастье, сразить самого Сына Войны.
Проклятие! Возможно ли подобное? Неужели за этим походом стоит именно такой план?
То ли верданно желают рискнуть, то ли они настолько легкомысленны относительно надвигающегося врага, что полагают, будто это удастся сделать? Но – во имя длинных ног Черногривой – Ких Дару Кредо, может, и молод, и сделался Сыном Войны только каких-то десять лет назад, однако лишь глупец стал бы относиться к нему легкомысленно. Если за все это время он удержался в седле, значит, старый сукин сын Йавенир выбрал верно. Титул Сына Войны не наследуется, его необходимо заслужить бесшабашностью, преданностью и военными талантами. К тому же Дару Кредо имел под собою как минимум пятнадцать тысяч вышколенной конницы и мог получить вдвое больше, посадив на лошадей юношей, стариков, пастухов и даже женщин, поскольку среди кочевников любой мог в несколько мгновений сделаться воином. Кошкодур подогнал коня, вводя свой отряд между колесницами. Фургонщики начали сбавлять ход, кони их перешли на легкую рысь. Похоже, что информация, которую он передал главнокомандующему, вызвала такой эффект, на какой он и надеялся; верданно нынче не готовились к битве, а желали проехать еще несколько миль и поставить лагерь. Рассудительное решение.
Однако все еще не появилось ответа на самый важный вопрос. Отчего все так спокойно? Остатки разбитой разведки уже должны были добраться до главного лагеря кочевников, Сын Войны уже должен знать, что Фургонщики перешли горы и окапываются на возвышенности. Если он был в курсе умения, с которым верданно ставят военные лагеря, ему следовало бы изо всех сил стараться им в этом помешать. Тем временем он приближался неторопливым маршем, в таком темпе, словно имел перед собой все время мира. Это выглядело не военным походом, но всего лишь обычным для нынешней поры года кочеванием на новые пастбища.
А может, именно в том и дело, что это не военный поход? Они разговаривали о том во время совета, прежде чем колесницы отправились на юг, и, кажется, именно Анд’эверс обрадовал их таким утверждением. Когда кочевники впервые сражались с верданно за Лиферанскую возвышенность, ударила конная армия, быстрые и ловкие летучие отряды, во время борьбы с восставшими Фургонщиками се-кохландийцы тоже сражались исключительно конницей. Но теперь отношения между Сынами Войны натянуты, ни один из них не может оставить своих женщин и детей, стада скота и табуны в Великих степях без охраны. Могло бы статься, что, пока он будет занят сражением, сосед вырежет его соплеменников и захватит имущество. Война войной, но Йавенир от нее не выздоровеет. А когда умрет, безопасней будет держать свои семьи и стада под боком, чтобы было к чему возвращаться.
Конечно, могло случиться и так, что Сын Войны желает, чтобы верданно выехали на возвышенность. В конце концов, пленные признались, что он выдвинулся раньше, рассчитывая на хорошую добычу, а потому он не должен пытаться задержать их под неприступной стеной Олекад; скорость марша диктует его алчность, он предпочитает добраться до места как раз тогда, когда бо́льшая часть невообразимых богатств окажется на расстоянии вытянутой руки. А потому, возможно, отсутствие разведчиков, предупреждающих его племена, – это обычная дерзость, поскольку он верит, что все равно сумеет захватить любой лагерь. А значит, не ждет нападения, а верданно обладают реальным шансом разбить и оттолкнуть его единым, внезапным ударом.
Кошкодур скрежетнул зубами. Прикидки, сомнения, теории… Проклятие, когда он во время войны командовал ротой, все было куда проще: получив приказ, они садились на лошадей и отправлялись в бой. Когда он метался по Степям во главе банды отчаянных людей, тоже не слишком часто думал о будущих днях, жилось тогда от добычи до добычи, от нападения до нападения. Иначе тогда он вкушал мир: кусками, давясь и яростно вгрызаясь в каждое мгновение. В армии ответственность с его плеч снимала военная иерархия, во время разбойных налетов – собственный кодекс, которого он придерживался, и осознание мимолетности жизни бандита. Нынче ешь и пьешь, завтра – тобой кормятся стервятники. Но теперь…
Он окинул взглядом Лею, чей мышастый конек подпрыгивал в смешной рыси, на чернявого Ландеха, на Нияра, что как раз болтал с Верией, и на все еще сосредоточенного Йанне. С того времени, как погибли его братья, у Кошкодура не было никого, кого он мог бы назвать семьей, никого, чья смерть его коснулась бы, но с ними, товарищами по чаардану, был он настолько близок, что почти читал их мысли.
Но дело заключалось не только в этом.
Все полагали, что он – кто-то вроде заместителя Ласкольника. Фургонщики приглашали его на советы, выслушивали его мнение, расспрашивали о планах кха-дара. Он чувствовал, что, даже если ответит неверно или поделится с ними недолжным мнением, они все равно приспособят к нему свои планы. Тяжесть ответственности была словно скорлупа из сковывающей движения глины, облепляющей члены, вжимающей в землю. Так ли себя чувствовал Ласкольник? Все время впутанный в интриги и планы, переставляющие по карте континента целые народы и армии? Кошкодур вздохнул столь тяжко, что привлек к себе взгляд Леи.
