Она подошла к фургону с кузницей и, осмотревшись еще раз, вскочила внутрь.
Он ждал. Снова ждал, и Кей’ле казалось, что ждет все время. Никогда не удавалось ей подловить его спящим, дремлющим или хотя бы в каком-то возбуждении, что бывает после внезапного пробуждения. Всегда сидел он неподвижно, завернувшись в плед, и она всегда сперва замечала его глаза. Два голубых фонарика под копной темных волос. Он не двигался при виде ее, не издавал никаких звуков, просто сидел и смотрел. Уже не обнюхивал ее, ему хватало и взгляда, однако лицо его продолжало пребывать в абсолютной неподвижности. Она все подумывала: а войди внутрь кто-то другой, осталось бы это спокойствие настолько же неколебимым? Ведь стальные когти, которые были у него на руках, разрывали горла, а она сама видела, как ловко он умеет с ними управляться.
– У меня для тебя кое-что есть. – Она вручила ему две лепешки и кусок печеного мяса.
Он ел все так же странно, отрывая кусочки и кладя их себе в рот. Кости же, которые всякий нормальный человек обгрыз бы зубами, он обскребал своей убийственной перчаткой. А потом давил их в ладони и выковыривал изнутри костный мозг. Порой – кусочки не большие зерна каши. Но по крайней мере он съедал все, что она приносила, и изо дня на день казался все менее больным. Оправлялся он, должно быть, ночью, а не то весь фургон провонял бы невыносимо. Благодарение Белой Кобыле, что до этого времени его никто не обнаружил. Хотя бы за это.
– И еще – вот. – Она достала баклагу.
В последнее время, по мере того как жар снижался, парень пил все меньше, однако всегда вел себя одинаково: осторожно нюхал воду, первый глоток некоторое время держал во рту. Потом медленными, длинными глотками выпивал остальное и отдавал ей посудину. Никогда не пытался делать припасов, а когда она оставила ему баклагу, зная, что пару дней не сумеет к нему заглянуть, он не выпил ни капли, пока она не передала ему сосуд из рук в руки. Точно так же и с пищей: если оставляла какую-то в фургоне, не притрагивался, пока Кей’ла не вручала ее ему лично. Это принуждало ее к частым визитам, но на самом-то деле она не слишком переживала из-за такого. По крайней мере так она могла кое-кого проведывать.
– Покажись.
С некоторого времени он не протестовал уже, когда она стягивала с него покрывало и осматривала рану. Лошадиная мазь помогала прекрасно, разодранное заживало почти на глазах, исчезла отвратительная краснота и неприятный запах. Сказать честно, она полагала, что все заживает уж очень быстро, в таком-то темпе через несколько дней останется лишь шрам, но она не слишком в таком разбиралась, чтобы оценить, нормально ли это. Кроме того, лекарства, которые они давали лошадям, были лучшими в мире. Наверняка заживает так именно поэтому.
Она накрыла его пледом и искренне улыбнулась:
– Хорошо заживает. Уже не должно бы болеть – а ведь не болит, когда ты двигаешься?
Конечно же, он не ответил. Только посмотрел на нее, склонив голову набок.
– Ох… Болит? – Она несколько раз широко взмахнула руками, драматически кривясь. – Болит, когда движешься, да?
Он прыгнул к ней так быстро, что она едва успела моргнуть, – а он уже держал ее одной рукою за ладонь, а второй, невооруженной, прикасался. Спина, затылок, руки. От удивления она даже вскрикнуть не могла. Прикасался он кончиками пальцев, она явственно ощущала пять точек, горячих, словно извлеченные из очага угли. И впервые на лице его можно было увидеть хоть какие-то изменения. А лицо его сделалось сосредоточенным, серьезным, брови нахмурились, глаза сузились.
– Стало быть, гримасы ты строить все же умеешь.
Первоначальный страх прошел, пальцы его почти обжигали, однако ощущение не было неприятным. Едва лишь он ее отпустил, Кей’ла протянула руку и дотронулась до его груди между перекрещивающимися ремнями.
– Ты! – произнесла она настойчиво. – У тебя там что-то болит? Там, – указала на его руку, где начиналась рана.
Он ответил. Его левая рука выполнила несколько сложных жестов, после чего дотронулась до его собственной груди, рта и лба. Потом он взмахнул руками точно так же, как она – мигом ранее, но нисколько не кривясь, после чего снова уселся, где был, завернувшись в плед.
– Наверное, это значит «нет». Хорошо. Шрамы обычно стягивают кожу, и нужно тренироваться, чтобы они не мешали двигаться.
Она уселась напротив.
– У нас тут вскоре будет война, знаешь? Собственно, она уже идет, мы сражаемся с кочевниками, и, когда бы не те гостящие у нас солдаты, все было бы худо. Так говорит отец. А теперь Дер’эко, Фен’дорин и Ген’дорин поехали на юг, навстречу остальным кочевникам, а мы разбиваем здесь лагерь и ждем войну. Это значит, что Совет не надеется, что нашим колесницам удастся удержать се-кохландийцев, я права? – Она подтянула колени под подбородок и обняла их руками. – Я боюсь, знаешь? Я все время боюсь, думаю, что боялась, уже когда мы отправлялись, но не было случая о том подумать. Только позавчера, когда на нас напали, понимаешь? Я могла лишь корчиться под одеялом и плакать от страха. Если бы напали на меня, то я б упала на землю и позволила бы себя убить. Я ужасный трус… Не сумею никого защитить, никому помочь… это меня… это меня придется защищать.
Что-то горячее потекло по ее лицу, и она с удивлением поняла, что плачет. Это должно было быть не так, она лишь хотела сказать ему, что должна уже уходить, – ну и немного поболтать в конце. А теперь – вдруг, словно кто-то натер ей глаза луком, слезы капали, и она не могла уже их сдержать.
– Они разговаривают, знаешь? Разговаривают при мне о том, что люди будут сражаться и умирать, что делать, если кочевникам удастся сломить наши ряды, куда переносить раненых, где хоронить убитых… Они уже подсчитывают убитых, знаешь? А мне порой хочется бросить все на землю, выскочить из фургона и сбежать. Они говорят, что я слишком маленькая, чтобы понять такие вещи, словно нужно, чтоб тебе было не знаю сколько лет, чтобы уразуметь, что означает пробитый копьем человек. Я боюсь, боюсь кочевников, войны, смерти, а более всего боюсь, что кому-то понадобится моя помощь, а я свернусь в клубок и примусь пищать от страха. И что кто-то… Нее’ва, Эсо’бар, отец – умрет из-за меня. Знаешь? Эй, это я здесь плакса.
Потому что он тоже плакал, беззвучно, с глазами, полными печали, то и дело моргая, словно удивляясь своей реакции. Смотрел при этом на нее таким безоружным, безгранично удивленным взглядом, что, несмотря ни на что, она улыбнулась.
– Ну нет, ты тоже? Я плачу, потому что боюсь, – но ты? Я не хотела бы оказаться на месте того, кто попытается обидеть тебя, знаешь? – Она шмыгнула носом и улыбнулась шире. – Я надеюсь, что не заразила тебя трусостью.
Он перестал плакать, хотя не слишком-то понимал, что делать со слезами на щеках. Она протянула руку и вытерла их рукавом.
– Так лучше. Две плаксы, что сидят в темном фургоне, – это на одну больше, чем нужно. Хорошо, что никто нас не видит.
Кей’ла почти рассмеялась из-за своей последней мысли. Конечно, хорошо, что ее никто не видит в обществе полуголого немого мальчишки, вооруженного странными когтями, которыми он рвет людям глотки. А не то подумали бы себе что странное.
