– Да то лиса была, – отмахнулся парень. – Ни мяса, ни шкуры. Отпустил. А ты, Вась?
– Мне вообще ничего не попалось, – отозвался, подъезжая, третий всадник. – Повыбили дичь, вес-тимо.
– А у меня два косых!
– Везучий ты, Димка, – цыкнул зубом Василий. – Вечно тебе все само в руки идет.
– Чтобы само в руки шло, надобно глаз острый да руку крепкую! – весело оскалился добычливый охотник. – Чего, братья, домой?
– Да, поскакали, – согласился Федор.
Бок о бок всадники двинулись через луг в обратную сторону. Все трое – голубоглазые, наголо бритые, крупноскулые и остроносые, с сидящими на короткой широкой шее головами. Сразу видно – одна кровь! Разница проглядывалась лишь в том, что у Федора усы и борода уже появились в виде черноты вокруг рта и на подбородке, у Василия пушок только-только начал темнеть, Дмитрий же не имел и вовсе никаких намеков на главное украшение мужчины. Да и откуда они в неполные пятнадцать?
Миновав по узкой грунтовке березняк, всадники выехали к колосящимся хлебами полям, пустили немного отдышавшихся лошадей неспешной рысью и поскакали к стоящей на взгорке, среди дубовых крон, церкви.
Деревня Годуново считалась зажиточной – восемь дворов, церковь с кладбищем и свой торг, на который по Сарогощу нередко заплывали купцы не только из Вязьмы, но даже из Смоленска, со Ржева и Калуги. Правда, на лодках-плоскодонках. Корабли крупнее в сию реку, увы, не помещались. В общем, дома здешних пахарей были богатыми, добротными. С крышами не соломенными, а тесовыми, с заборами не жердяными, а бревенчатыми, и топились все «по-белому», дрова не берегли.
Боярский двор отличался от всех прочих лишь тем, что был раза в полтора просторнее, да изб в нем стояло не одна, а две, да еще конюшня вдобавок к хлеву. Служивое дело известное – без двух-трех скакунов под каждого ратного в поход не выйдешь, да еще при хозяйстве лошади надобны, да на приплод…
Проскакав по пыльной, залитой солнцем улице, братья прямо верхом въехали в отчие ворота – и тут же увидели стоящих у коновязи оседланных лошадей, рядом с которыми скучали трое незнакомых холопов с саблями на поясах.
Братья переглянулись, спешиваясь, поправили ножи на поясах. Охотничьи кистени быстро и незаметно переместились из подсумков в рукава. Молодые люди взбежали по ступеням крыльца, вошли в дом, положив руки на рукояти косарей.
– А вот и сыновья мои приехали! – с видимым облегчением воскликнула боярыня Агриппина, с большим трудом сдержавшись, чтобы не перекреститься. Одета она была в тяжелый суконный синий сарафан, бархатную кичку, вышитую жемчугом, на плечах лежал пуховый платок. Сиречь в наряде праздничном, «на выход». За столом же горницы сидели двое бояр в добротных кафтанах с куньей оторочкой, в вышитых серебром тафьях, в богатых поясах.
Мужчины поднялись, чин по чину поклонились, пригладив бороды:
– Доброго вам дня, хозяева.
Сели снова.
Стол был накрыт достойно: порезанная убоина, кувшин с вином, миски, полные капустой и грибами, лоток копченой рыбы.
Все говорило о том, что хозяйка мирно принимала достойных гостей. Однако выглядела она весьма встревоженно. Настолько встревоженно, что Василий отошел к печи, за которой в сундуке лежали сабли и топорики, Федор остановился в дверном проходе, готовый откинуть беглецов, а Дмитрий быстро прошел к матери, крепко ее обнял, поцеловал в щеку и тихо спросил:
– Плохие вести, мама?
– Нет-нет, все хорошо, мальчики, – трижды осенила себя знамением боярыня. – Это не от отца, слава богу. Сие бояре из свиты князя Шуйского, который Плетень. О родичах наших побеседовать хотели.
– У тебя славные сыновья, хозяюшка, – похвалил плечистых молодцев один из гостей. – Может статься, хоть они что-то слышали?
– Откуда, боярин Третьяк! Старшему токмо двадцать два стукнуло. А Соломония Юрьевна еще пять лет тому преставилась. Они тогда еще дитями малыми были. Муж же мой, Иван Иванович, ныне в ополчении по росписи, токмо к Рождеству воротится.
– Ну, коли так, хозяюшка, мешать вам не станем, – гости поднялись, поклонились хозяйке. – Благодарствуем за угощение.
Бояре вышли, нахлобучили на головы шапки из горностая, сразу поднялись в седло и выехали за ворота. Следом, затянув подпруги и запрыгнув на скакунов, поспешили холопы.
– Что им было надобно, матушка? – Василий наконец отошел от сундука с оружием.
– О родичах спрашивали дальних. У прадеда нашего, Ивана Годуна, брат был, Федор Сабур. Дед великой княгини Соломеи… – Боярыня Агриппина вытянула нательный крестик, поцеловала. – О сыне сей Соломеи и спрашивали.
– А разве у нее был сын? – удивился Федор. – Сиречь сводный брат царя? Отчего о нем никто не ведает?
– Соломея его скрыла, дабы от смерти уберечь. Да Шуйские, видишь, проведали… – Боярыня спрятала крестик обратно и спохватилась: – Вы, мальчики, оголодали небось на охоте-то? Так садитесь к столу. Аккурат для вас, так вышло, и накрыто.
– И где он ныне, матушка? – поинтересовался Дмитрий.
– Да кто же сие знает, милый? – погладила его по голове женщина. – Мы когда на свадьбе Михаила Данииловича гуляли, кто-то обмолвился, что письма от него Соломония Юрьевна получает. Вестимо, где-то живет. Да разве ж она признается, где? Мать свого сына и на дыбе никогда не выдаст.
– И он брат царя? – Юноша в задумчивости потер острый нос.
– Тебе-то что, последыш? Себя за царевича выдать хочешь? – Старшие братья рассмеялись, усаживаясь за столом.
– Коли даже князья Шуйские любопытствуют, так и мне не зазорно, – младший из братьев тоже сел на лавку. – Мам, а ты помнишь, кто про письма сии сказывал?
– Так сразу и не скажу… – задумалась женщина. – То ли Марфа, жена Петра Григорьевича, то ли Степанида… Они, старшее колено, еще за братьев друг друга почитали. Это для нас уже седьмая вода на киселе. Ты кушай, кушай. Неча болтать за столом!
– Благодарствую, матушка, – послушно кивнул Дмитрий, однако, судя по бегающим глазам, мысли его витали где-то далеко-далеко от дома…
15 сентября 1547 года
Москва, подворье князей Шуйских
Небо, плачущее затяжным мелким дождем, плотно укутывали темные тучи, отчего вечерние сумерки пришли в город намного раньше обычного. К сему часу москвичи обычно уж давно сидели по домам у натопленных печей, кто за вином вечер коротая, кто у свечей книжки читая али раскладушки лубочные рассматривая, кто одежду штопая, кто чурбаки на пластины поколов, древки для стрел строгая. Стук в ворота княжьего дворца был явно неурочным, и потому ярыга отворил смотровое оконце с большой неохотой, брезгливо оглядел гостя – юного отрока лет пятнадцати, держащего в поводу оседланного коня.
Вид мальчик имел совершенно крестьянский: шапка беличья, кафтан с заячьей оторочкой, пояс широкий, однако из простой кожи, и набор на нем был такой же простенький – из замши. Два ножа: косарь длиною в пол-аршина для нужд хозяйственных, засапожник размером в две ладони для покушать и работ мелких, ложка да поясная сумка с двумя деревянными застежками. Сбруя лошади была столь же простенькой, дешевой, оружия не имелось ни на поясе, ни у седла. В общем – смерд. И потому обратился привратник к гостю брезгливо, сквозь зубы:
