Да, свеев было вчетверо больше. Да, они тоже были одеты в броню. Но они вытянулись вдоль рва и шли рыхло, оказались застигнуты врасплох и не имели нужного оружия. Под ударом тренированных воинов в тяжелых доспехах неверные не столько полегли, сколько оказались отброшены прочь и в стороны, а задние ряды под напором собственных товарищей кувыркнулись с берега.
– Руби!!! – Саин-Булат, поворотив скакуна, скрестил саблю с прямым мечом какого-то кареглазого мальчишки, резко ударил щитом вниз, окантовкой по колену, рубанул поперек головы – но свей успел пригнуться. Да так низко, что провалился между лошадями на землю. А слева уже сверкнул другой меч. Татарский хан закрылся, рубанул, откинулся, пропуская над грудью стремительный клинок, подсек запястье, выпрямился, ударил окантовкой: – Иншал-ла! Ко мне, гяуры!
Он знал, что пока вороги пытаются задавить числом закованных в сталь ратников, легкоконные татары заходят им за спины, готовясь принять неверных на пики. И сейчас самое главное – не дать свеям обернуться.
– Иншал-ла! – Саин-Булат поднял щит, спасаясь от брошенного топорика, толкнул саблю в длинном выпаде…
И тут в его голове словно бы полыхнуло с левой стороны яркое солнце…
Очнулся воин от жуткой боли в висках. Застонал, приподнявшись на локтях, открыл веки – и увидел знакомую решетку из ивовых прутьев, поверх которых лежал темный от времени войлок.
– Проклятье! – Саин-Булат откинулся обратно на постель. – Что это было?
– Сам посмотри, друже…
Татарский хан повернул голову и увидел в руках боярина Годунова свой позолоченный шлем, изрядно промятый с одного бока.
– Я так полагаю, сие пуля аркебузная прилетела, – положил ерихонку на пол постельничий. – Тебе повезло, броня оказалась крепкой. А вот боярину Скуратову таковая половину головы снесла. Даже рва перейти не успел. Знал бы Малюта, какой ценой славу ратную получит, так, верно, предпочел бы в обозе штурм пересидеть.
– Коли час твой пришел, то смерть и в обозе отыщет, – ответил Саин-Булат. – А коли нет, то из любой сечи без царапины выберешься.
– Вот токмо еще бы знать, когда этот самый час урочный для тебя назначен? – пожал плечами постельничий.
– Чем кончилось? – спросил касимовский царь.
– Пока свейская конница с тобой рубилась, стрельцы с детьми боярскими через пролом прорвались. А как на улицы вышли, свеи белый флаг сразу и выбросили, главные ворота открыли. Вейссенштейн ныне наш.
– Что мои сотни?
– Твои сотни Савад-бек повел во взятый тобой город, – рассмеялся боярин Годунов. – Посему токмо я один с тобою и сижу.
– Мной?
– Крепко тебя, вижу, по голове стукнуло, – вздохнул постельничий. – Знамо, тобой, ибо ты на себя главный удар ворога отвлек. Тебе да Малюте за победу сию почет да уважение. Вот токмо боярин Скуратов награды принять ныне уж не в силах.
– Я, кажется, тоже, – ответил касимовский царь. – Мутит меня чего-то, преизрядно. И голова кружится.
– Ерунда. Коли голова на плечах осталась, остальное уж мелочи. Отлежишься. Поход наш, считай, закончился. Так что хоть до самого возвращения не вставай.
Русская армия простояла возле побежденного города чуть больше недели, после чего ратные обозы один за другим покатились на восток, и к концу января государев двор уже вернулся в Новгород, заполняя царский дворец шумом и суетой. Больше всех работы, понятно, обрушилось на банщиков. После долгого похода отмыться хотели все, от Ивана Васильевича до последнего обозного смерда, и татарский хан не стал исключением.
После парной Саин-Булат вернулся в свои покои размякший, горячий, розовый, как поросенок, и совершенно сомлевший.
– Ты здесь, боярин? – застав в горнице постельничего, обнял друга татарский хан и повел за собой. – Это славно на диво! Ты знаешь, сколь чудесен бывает после парилки шербет из барбариса с лимоном, принесенный со льда, закушенный ломтиком соленой медвежатины и закуренный кальяном с черным персидским гашишем? Сейчас ты попробуешь и скажешь, может ли сравниться с таким удовольствием даже самое крепкое и настоянное вино! Мы так давно не сидели за кальяном, друже! Я даже забыл, когда такое случилось последний раз.
– Мне доставили письмо, Саин-Булат, – ответил боярин Годунов.
– И что с того, друже? Завтра! Отложи все хлопоты и дела на завтра. Сегодня давай отдыхать и веселиться!
– Кое-кто не желает, чтобы посыльные носили письма тебе, друг мой. Кое-кто желает сохранить ваши отношения втайне, – не принял его тона постельничий. – И потому внутри письма с моим именем имелось другое. Уже с твоим.
Боярин протянул Саин-Булату сложенный втрое лист беленой бумаги с восковой печатью по центру.
Расслабленность моментально слетела с касимовского царя. Он схватил письмо, сломал печать, развернул…
«Мой любезный хан! Великой наивностью оказалась надежда на то, что о твоем пребывании в моей окраинной усадьбе никто не узнает. Не прошло и недели после твоего отъезда, как ко мне пришло письмо от отца, а вслед за тем письма от братьев и от родственников по мужниной линии. Ты сам понимаешь, как выглядит проживание постороннего мужчины в доме одинокой женщины на протяжении трех месяцев, и сослаться на стечение обстоятельств мне удастся лишь в том случае, если более не возникнет никаких сомнений в случайности зимнего визита. Я люблю тебя, мой ненаглядный и желанный витязь, я люблю тебя так, как не мечталось даже в детских девичьих грезах, я безмерно счастлива, что смогла оказаться в твоих объятиях, что предалась сказочному безумию душой и телом. Но ныне прошу тебя: более никогда не пиши мне, не присылай подарков и никогда не показывайся рядом со мной и моими владениями. Токмо так мне удастся подтвердить невинность твоего появления в Бобриках на пути в Касимов, задержку из-за непогоды и праздников и невинность наших охотничьих и святочных развлечений. Если же возникнет подозрение на наше знакомство, то для защиты княжеского рода Мстиславских и Черкасских от срамных слухов и доказательства своей чистоты мне придется принять постриг.
После того, что случилось между нами, любый мой, после пережитого счастья мне ужо не страшно отречься от мира. Однако же в душе моей все же таится надежда, что судьба снова сведет нас случайностью, каковая не вызовет подозрений, и я опять смогу узреть тебя. А может статься – и ощутить прикосновение твоих ладоней к своему телу. Токмо ради надежды сей молю тебя, мой любимый: забудь обо мне! Никак не выдавай никому нашего знакомства, не навещай, не вспоминай моего имени и сожги это письмо, как только дочитаешь последнюю строчку».
– Иншал-ла! – Саин-Булат сложил письмо, подошел к масляному светильнику и сунул его уголок в огонь.
– Я так и думал, – пробормотал постельничий. – Когда послания приходят подобным образом, хорошего от них не жди.
– Ничего не было. – Татарский хан выждал, пока бумага догорит, растер пепел между ладонями и сдул его в сторону окна. – Я даже не знаю, о ком ты говоришь.
