– Дозволь слово молвить, госпожа? – тихонько подкралась к хозяйке дворовая девка.
Женщина оторвала взгляд от креста, покосилась на служанку.
Синява была старше госпожи всего на несколько лет, состояла при Анастасии с детства и никогда не подводила. Княжна, затем княгиня доверяла ей полностью, делилась многими тайнами, порою даже спрашивала совета. Не подруга, понятно, раба – но Синяве позволялось куда более, нежели остальным слугам, и прощались многие вольности.
– Надобно сказать, что еще в какое иное место мы в паломничество сбираемся, да слуг ненадежных с тем отослать, – полушепотом предложила девка. – А самим в Касимов рвануть!
– Ага! – нервно хмыкнула женщина. – Вот токмо в том самом «ином месте» меня тогда не окажется. Полагаешь, исчезновение княгини Черкасской, урожденной Мстиславской, никто не заметит? А ну, бояре мои письмо какое важное в то место перешлют? Или родичам повидаться в голову взбредет? Начнут искать, разошлют посыльных. Все и всплывет.
– Надобно место дикое и глухое выбрать, где не хватятся, – предложила Синява. – И как можно далее. Коли на пути реки, броды, да паромы всякие, да еще сами дороги кружные, то недели на три припозднившись, мы никакого подозрения не вызовем. А за три недели в Касимов можно обернуться с легкостью!
– Коли место глухое и дикое, чего мне там делать? – резонно спросила княгиня, вздохнула и махнула рукой: – Ступай.
Дворовая девка поклонилась, отправилась в помощь остальным слугам.
– Синява, сюда! – вдруг громко приказала княгиня Черкасская.
Девка подбежала, склонила голову:
– Что прикажешь, госпожа?!
– Вспомнила я… – полушепотом сказала женщина. – После того как род мой на Русь перебрался, дед возжелал обитель родовую основать, токмо для князей Мстиславских. Сделал вклад, в деревне Кушалино что-то строить начали. Опосля дед преставился, на том все и забылось. Место глухое, нелюдимое. Никто туда не ездит, не ходит. Ни послушниц, ни паломников. Под Тверью место сие, возле Бежецка. Месяц пути, не менее. Вот и мыслю я… Коли уж в паломничество я отправилась, то почему бы мне монастырь дедов не посетить? Узнать, что там и как? Может статься, вклад достойный внести…
– Надобно, княгиня, надобно, – согласно закивала Синява, развернулась, прищурилась на царящую у возков суету. – Токмо столько слуг и вещей в сем пути совсем ни к чему. Журяну и Ляду лучше не брать. Язык без костей, проболтаются. Спокойнее молодую Цветаву оставить. Она хоть и дура, но я ее припугну хорошенько, пообещаю замуж за старика на дальнем хуторе отдать. Будет молчать. Филька от татарского хана подарки получал, Саин-Булат ему нравится, и тебе холоп предан. Он не выдаст. Третьяк, кучер старый, нелюдимый совсем, токмо с лошадьми разговаривает. Их троих оставить, остальных отослать. Отпиши с прочей дворней боярам в усадьбу, что в Кушалино отправилась, и пусть едут туда с ленцой. Мы же, поспешая, еще и первыми в Касимов домчимся! Соглашайся, госпожа. Мигом обернемся, никто ничего и краем уха не проведает!
Княгиня Черкасская подумала, покрутила на руке подаренный Саин-Булатом браслет, вздохнула, размашисто перекрестилась и кивнула.
– Перо и бумагу княгине! – закричала Синява, направляясь к телегам. – Кому сказывала, бестолковые, в возок все писчее класть, а не на колымагу!
Пока женщина писала распоряжения боярам по хозяйству и тому, где ее при нужде искать, слуги под присмотром Синявы переложили часть вещей и тюков, навязав на возок груза куда больше обычного, переставили в него оба бочонка с вином. Через два часа все было готово – княгиня вручила десятнику холопов письмо, раздала последние приказы, вошла в свой походный возок, и княжеский обоз тронулся в путь, за воротами обители разделившись на разные дороги.
Служанка оказалась права. Всячески поспешая, останавливаясь только для ночлега и подкармливая лошадей для выносливости ячменем и пшеницей, возок докатился до Касимова всего за две недели с небольшим. Перед воротами города Синява вышла и отправилась вперед, вернувшись часа через полтора с чернявым улыбчивым нукером – преданным слугой касимовского царя.
– Яштиряк, – узнала вошедшего в повозку паренька княгиня. – Я желаю увидеться с твоим господином. Но так, чтобы об этом никто не узнал.
11 мая 1573 года
Город Касимов, ханский дворец
Курительная была выстлана коврами, густо засыпана подушками, обита кошмой. Через распахнутое окно сюда доносилось пение птиц, порывами задувал свежий ветерок. Саин-Булат возлежал возле подоконника, завернувшись в крытый атласом халат, в бирюзовой чалме с изумрудом на лбу и посасывал мундштук, вырезанный из слоновой кости. Мерно булькал кальян, струился к потолку сладковатый сизый дымок.
Напротив, с другим мундштуком в руках, сидел худощавый престарелый Игезбай, с покрытым морщинами лицом, тоже в халате и в чалме – но из обычного серого полотна.
Игезбай, верный соратник Бек-Булата, состоял при касимовском царе калги-султаном, однако в походы по старости не ходил. Ветхий слуга приглядывал за порядком в городе, когда Саин-Булат отъезжал по делам, следил за арсеналом и погребами и вел с господином умные беседы, если тому становилось скучно и одиноко.
– …жизнь есть высшее чудо, дарованное нам Аллахом, мой мальчик, – сонно бубнил старик, продолжая уже давно потерянную мысль, – и потому не может считаться мусульманином воин, ищущий в бою смерти! Самоубийство есть грех ужасающий и непростительный, нарушающий каноны веры. Если ты смертник, то это все, это измена богу, это есть отречение от веры, от Аллаха, это ад и язычество. Смертник не может быть мусульманином. Смерть во имя джихада благородна, но мусульманин не должен искать смерти. Он должен искать победы! Смерть не способна искупить позора, мой мальчик. Позор можно искупить токмо победой. А искать смерти в походе нельзя. Это противно истинной вере…
Саин-Булат, опустив веки, согласно кивал сей проповеди, но не отвечал. Может статься – даже и не слышал всего того, о чем сказывал многоопытный Игезбай.
Отворилась дверь, в курительную заглянул одетый в синюю атласную рубаху и красные свободные шаровары молодой слуга, почтительно поклонился:
– Прости за беспокойство, великий хан, к тебе гостья.
– Не хочу никого видеть, Ильгам! – отмахнулся касимовский царь.
– Меня послал Яштиряк, великий хан. Он сказал, ты будешь рад.
– Яштиряк? – Саин-Булат заколебался. Верный и преданный слуга не стал бы тревожить господина просто так. Мальчишка, подобранный много лет назад на здешних улицах и возмужавший рядом с ним в походах, еще никогда своего господина не подводил. Правитель города отложил мундштук и поднялся: – Будь по-вашему. Веди.
Вслед за Ильгамом Саин-Булат прошел сквозь череду светелок, спустился вниз, повернул к дровяному крыльцу, вышел на внутренний дворик, засыпанный щепой от колотых дров. Но сейчас здесь никто не работал, и во всем дворе стояла одна только женщина в собольем плаще и повязанном поверх бобровой шапки пуховом платке. Гостья оглянулась на шум шагов, сверкнули голубые глаза – и татарский хан замер, словно пронзенный каленой османской стрелой.
