Для классов коррекции выделен целый верхний этаж с отдельными кабинетами. Отделяют нас от остальных, боятся. Даже решетки есть при входе на этаж. Закрывают нас, как диких зверей в загоне.
Тут мне нравится гораздо больше, чем в моем прежнем классе.
На нашем этаже никто не смотрит на тебя со страхом, как на больного, потому что тут каждый второй с приступами, а каждый третий – ссытся. Можно бить всех подряд, и тебе никто даже слова не скажет. В моем прежнем классе все были какие-то дохлые и пассивные, я ради шутки дрался с ребятами, но они не понимали моей игры, начинали реветь и жаловаться учительнице. Ябеды. Чуть что – петарду взорвешь на уроке, выбросишь стул в окно, подшутишь над учителем и наденешь на него помойное ведро, – и твоих родителей сразу вызывают в школу.
Тут из-за такой ерунды не вызывают. В классе коррекции можно делать что хочешь. Двинуть учебником учителю по башке, пока он отвернулся к доске, подраться с одноклассниками во время урока, поджечь парту, разбить унитаз. И тебе ничего не сделают, потому что «это же класс дебилов». Та к что я быстро вливаюсь в коллектив.
Правда, и учителя здесь другие. Больше похожи на надзирателей в тюрьме. С ними не очень-то поиграешь… Нет, ведро им на голову ты, конечно, сможешь надеть – но они потом сами это ведро натянут тебе по самые плечи. С такими учителями шутки плохи.
Родители начинают от меня отдаляться. Я их не виню, это тяжело – любить больного ребенка. Им ужасно надоели мои Вспышки. Иногда мне почему-то кажется, что их больше волнует состояние комнаты, чем мое здоровье, а от моих Вспышек наша комната сильно страдает: то и дело разбиваются стекла и зеркала и кровь, идущая у меня из носа, заливает нашу семейную реликвию – бабушкин ковер. Мама все чаще замыкается в себе. Молчит и ходит по квартире, как привидение. Папа старается избегать меня. По-прежнему с газетой и не шевелится. Его пауки уже давно ведут межгосударственные войны. А Глеб постоянно твердит мне, что я приемный и что мои настоящие родители – наркоманы и убийцы.
Я послушно пью прописанные таблетки. Не замечаю, чтобы они как-то помогали…
Обычно прийти в себя мне помогает холодная вода, а также ленточка – розовая, подаренная мне давным-давно одной девочкой. Я крепко сжимаю ее в руке, и тогда Вспышка проходит. Как будто ленточка обладает какой-то волшебной силой. Она всегда со мной – но время идет, и сила ленточки слабеет, она больше не может побороть Вспышку… Как слабеют и воспоминания про ее хозяйку. Я теперь хожу к забору редко. Я даже не надеюсь, что девочка из Пряничного мира когда-нибудь вернется. Я просто хожу сюда отдохнуть. И повспоминать прежние земляничные деньки. То время, когда я был здоров. И когда у меня была подружка.
* * *
Я чуть не вытолкнул одноклассницу из окна. Я не задумывал ничего плохого, просто хотел посмотреть, как она летает. Разговаривая с подружками, девочка говорила, что она фея. Я люблю фей. У них красивые крылышки, и они здорово порхают в воздухе. Мне просто хотелось посмотреть, как она полетит.
Но суровый учитель пресек мою попытку и запретил на сегодня все полеты фей. Печально.
Девочка по природе тугодум, она даже не поняла, что произошло. А у учителя все волосы встали дыбом. Даже на руках.
Естественно, в школу вызвали моих родителей.
И вот сейчас вечер, и у нас дома семейный совет. Из-за меня в последнее время семья собирается все чаще, и с каждым таким советом лица у родители все тревожнее.
Как всегда, звучит один и тот же вопрос:
– Зачем ты это сделал?
– Я просто хотел посмотреть, как она полетает, что в этом плохого? Она говорила, что умеет летать. Я хотел посмотреть.
Говорю все как было. Я искренне не понимаю, в чем причина недовольства родителей и учителей.
Дальше начинается нудный треп о том, что нельзя выталкивать девочек из окна.
Я просто хотел посмотреть, как летают феи. Что я сделал не так?
* * *
Двенадцатый бес вылупляется за месяц до моего двенадцатого дня рождения, и в это же время я начинаю замечать у папы первые признаки болезни.
Кашель. Влажный, тяжелый, накатываемый долгими и мучительными приступами.
Я боюсь за папу. Он никогда раньше не болел.
Высокий, широкоплечий, с огромными руками-лопатами, он всегда был для меня образцом силы и здоровья. За всю жизнь он ни разу не чихнул.
В шахтах с его ростом папе приходится нелегко: проходчики работают в труднодоступных местах, согнувшись в три погибели, а также, чтобы не удариться головой о крепь
[15], они ходят пригнувшись. Из-за этого папа всегда сутулится.
А теперь кашель…
Мы сразу понимаем, что это не простой кашель. Не обычная простуда, которая может пройти за три дня. Кашель, приобретенный из-за работы на рудниках, становится частью жизни шахтеров. Появившись, он уже никуда не денется…
Скоро в семье будут перемены, и не к лучшему. Мы все это понимаем, но стараемся не говорить об этом.
На стене дома я рисую монстров. Двенадцать злобных существ. Двенадцать злобных пар глаз. Примерно так я представляю себе бесов в моей голове. С этих пор на стене дома, как и в моей голове, с каждым годом будет прибавляться по новому монстру.
Чтобы подавить Вспышку, я окунаю голову в таз с холодной водой, потом хватаю Китькину радость и розовую ленточку и мчусь из дома. Бегу сквозь туман к пограничному забору и перелезаю на ту сторону. Я иду в Голубые Холмы, где долго стою у одного из домов. Но не вижу в окнах привычных занавесок, со стен мне не кланяются цветы в горшках, а с лужайки не улыбаются садовые гномы.
На обратном пути я со злостью провожу дубинкой по забору.
Ре-та-те-тет…
По округе разносится металлический звук.
Этот звук говорит мне о том, чтобы я не ходил сюда.
Что девочка давно оставила свой пряничный дом.
Она не вернется.
Глава 4
Мне уже тринадцать, а тринадцатый бес все не вылупляется… Это не к добру. Думаю, что, когда он вылупится, меня ждет такая страшная Вспышка, какой еще не было никогда.
Сижу на совершенно обычном уроке географии.
Мне скучно, и я развлекаю себя всеми доступными способами. Бросаю грязную тряпку в девочку впереди, и та визжит как резаная. Дерусь с соседом по парте и даю ему пеналом по носу.
Учитель Мишаня делает мне замечание, но я обзываю его козлом и продолжаю дубасить соседа пеналом.
Мишаня не похож на надзирателя, к тому же он не из наших краев. Ему лет двадцать от силы, и он еще не окончил педагогический институт. Мишаню отправили в Чертогу на практику и, видимо, чтобы злостно подшутить, повесили на него наш класс.
