Отшельник еще несколько раз пробовал заговорить с другими заключенными. После этих неуклюжих, застенчивых попыток он окончательно убедился, что большинство общих тем – музыка, кино, телевидение – ему уже недоступны, равно как и девяносто процентов современного сленга. Он лишь изредка использовал междометия и никогда – бранные слова. «Ты разговариваешь, как книга», – дразнил его один из заключенных. Охрана и тюремные чиновники, писал Найт, удостаивали его лишь «жалостью и подобием улыбки». И все кругом донимали его вопросом, знает ли он, кто сейчас президент страны. Он знал. В лесу он регулярно слушал новости по радио. «Это они меня так проверяют. Всегда хочется сказать на это какую-нибудь чушь. Очень хочется, но не говорю…»
Вскоре он вовсе перестал разговаривать с окружающими. «Я прячусь за молчанием, оно – моя защита», – писал он. Он пользовался несколькими словами, по необходимости, общаясь с охраной: да, нет, пожалуйста, спасибо. «Удивительно, как меня вдруг начали уважать. Видимо, молчание придает мне загадочности. Для меня молчать – нормально, это комфортное состояние». Позже он добавил: «Я замечаю, что испытываю некоторую неприязнь к людям, которые не могут соблюдать тишину».
Он лишь вскользь упоминал о времени, проведенном в лесу, но эти истории были невероятными. Иногда, говорил Найт, он едва мог выжить зимой. В особо трудные времена он пытался медитировать. «Я не медитировал ежедневно. Лишь в те моменты, когда смерть была рядом. Она приходила ко мне в виде голода или слишком суровых и долгих холодов… Что же, медитация работает, – заключил он. – Я жив и в здравом уме. По крайней мере, думаю, что в здравом». Он никогда не прощался и не подписывался. Его письма просто заканчивались, иногда посреди предложения.
К теме безумия он вернулся в следующем письме: «После того как я покинул лес, на меня повесили ярлык отшельника. Странно это все. Никогда не думал о себе в таком ключе. Признаться, я испытывал беспокойство – отшельников обычно считают сумасшедшими. Вот такая вышла скверная шуточка…»
Хуже того, Найт стал опасаться, что в тюрьме действительно сойдет с ума. Разбирательства по его делу тянулись бесконечно, и, проведя четыре месяца в застенках, он все еще не знал, какой срок его ждет. Может быть, лет десять, а то и больше. «Я очень, очень волнуюсь, – писал он. – Скажите мне уже цифру! Сколько? Месяцы? Годы? Сколько мне быть в тюрьме? Скажите же уже худшее. Как долго?»
Неопределенность давила на него. Тюремные условия – наручники, шум, грязь, мерзкая еда, скопление народа – будто пилой резали по его тонко настроенным лесной жизнью органам чувств. Тюрьма в Центральном Мэне – одна из лучших в Штатах, но для Найта она была сущим адом. «Сумасшедший дом» – так он ее называл. В тюрьме никогда не бывало темно. В одиннадцать вечера лампы чуть приглушали. «Подозреваю, – заметил он, – что моему психическому здоровью больше навредили несколько месяцев в тюрьме, чем три десятка лет в лесу».
Однажды он решил, что не может больше даже писать. «Некоторое время переписка облегчала мой стресс. Но больше нет». Он прислал последнее, пятое письмо, и в нем угадывались признаки близкого нервного срыва. «Я устал. Очень устал. Совсем устал. Устал до тошноты. Устал бесконечно».
И это было все. Он перестал писать. Я слал ему по письму в неделю в течение следующего месяца, взволнованно спрашивая: «Как вы?» Но в мой почтовый ящик больше не падали белые конверты со слегка размытым адресом. Я перечитывал его последнее послание, надеясь отыскать скрытый смысл между строк. Мне это не удалось, но мое внимание приковали заключительные слова. Единственный раз за всю историю нашей переписки он подписал письмо. Несмотря на явное измождение и напряжение, в последней строчке читалась самоирония: «Дружественный вашему округу Отшельник Кристофер Найт».
Глава 9
Комната для посещений
Огаста, штат Мэн – городок живописный, но довольно тоскливый. Центральные улицы пустынны, а от фабрик, когда-то производивших ручки для швабр, надгробия и ботинки, остались одни огромные кирпичные скелеты вдоль реки. Тюрьма была построена в 1858 году. Историческое здание – маленький гранитный форт – занимали офисы департамента шерифа. Найт содержался в современной пристройке – трехэтажном нагромождении бледно-серых цементных блоков.
Посещать заключенных можно было вечером, начиная с 6:45. Я приехал раньше и прошел, минуя зеленую металлическую дверь на первом этаже, в комнату для ожидания. Стоя у низкой стойки, за которой находилось окно из зеркального стекла, я гадал, нужно ли нажимать кнопку, чтобы привлечь внимание сотрудника. Рядом висел огромный диспенсер с антибактериальным гелем для рук. Памятка у него гласила, что всем посетителям, перед тем как войти, необходимо выдавить немного геля себе на ладони.
– Вы к кому? – спросил искаженный динамиком голос по ту сторону стекла.
– К Кристоферу Найту.
– Кем вы ему приходитесь?
– Другом, – ответил я неуверенно.
Он не знал, что я здесь, и у меня были сомнения в том, что он согласится на встречу. Его письма были проникнуты большим страданием и великой силой духа, в них было даже что-то еще, более глубокое. И когда стало ясно, что он больше не напишет, я рискнул и отправился на восток, из Монтаны в Мэн.
Выдвинулся железный ящик, и тот же голос потребовал мои документы. Я положил внутрь водительские права, и ящик с лязгом захлопнулся. Когда права вернули, я сел на скамейку в комнате ожидания, прислушиваясь к гулу и хлопкам, отражающимся от грязно-белых стен.
Следом за мной разрешение на посещение получила престарелая пара, за ними – мужчина, на вопрос об отношениях с заключенным ответивший: «Я его отец». Он сел и вцепился в пакет с нижним бельем, словно в спасательный круг. Нижнее белье, в закрытой заводской упаковке, было одним из немногих предметов, которые можно было передать заключенному Кеннебекской окружной тюрьмы. Затем вошла женщина с двумя девочками в одинаковых розовых платьях. Девчушки выглядели так, будто у них ветрянка, но их мать объяснила, ни к кому в сущности не обращаясь, что их просто покусали комары. «Мы живем далеко от города, в лесу», – добавила она. Это напомнило мне о желании спросить Найта, если я вообще его сегодня увижу, как он боролся с насекомыми, которые в северных лесах могут быть особенно невыносимы. Даже Генри Дэвид Торо, не слывший жалобщиком, писал, что в Мэнских лесах «ему серьезно докучали насекомые».
Появился офицер с ручным металлодетектором. Лицо у него было какое-то детское. Он назвал фамилию, и пожилая пара встала со скамьи. Офицер несколько раз взмахнул детектором, открыл бордовую дверь с надписью: «Комната для посещений № 1» и захлопнул ее за их спинами. В комнату для посещений № 2 он отправил мужчину с пакетом нижнего белья.
Всего таких комнат было три, и когда прозвучала третья фамилия, и поднялась женщина с детьми, я пришел в смятение. Но вскоре офицер снова открыл вторую комнату, выпустил мужчину без пакета и объявил: «Найт».
Я бродил взад-вперед, довольный, что у меня не отобрали маленький блокнот и ручку, спрятанные в кармане. Знак на двери предупреждал, что, если вы покинули комнату по какой-либо причине, возвращаться обратно вам запрещено. Я вошел внутрь, дверь за моей спиной захлопнулась, и меня пробила нервная дрожь. Когда глаза привыкли к приглушенному свету, я увидел там, в глубине маленькой камеры, за панелью из толстого пластика, сидящего на стуле Кристофера Найта.
