В то же время он начал работать психиатром в престижной клинике в Нью-Йорке и стал состоятельным человеком. Психиатрия в те дни не была так популярна, как сегодня, и однажды я спросил его, как так получилось, что из всех врачей именно он так разбогател. «Благодаря японцам», – последовал неожиданный ответ. Оказывается, в больнице его фамилию было принято писать Накуми, что для японского уха почти как для нас Коэн или Леви. Японцы, приезжая в больницу, обнаруживали, что там есть доктор-японец, и сразу же записывались к нему на прием. Когда ошибка вскрывалась, им уже было неудобно переходить к другому врачу, и Нахуми из Хадеры стал самым популярным японским психиатром в Нью-Йорке.
После смерти супруги Нахуми вернулся в Израиль и купил там замечательный пентхаус на престижной улице Дубнов в Тель-Авиве. Общие знакомые представили его маме и, после непродолжительных ухаживаний, они решили пожениться. Для меня это было несколько неожиданно, но я не сказал ни слова. Петер был в кибуце, я – в Беэр-Шеве. Пусть они скрасят друг другу одиночество.
Прежде чем мы расстались, мама вручила мне самый большой подарок, который я когда-либо получал, – связку ключей.
– Я переписала на тебя квартиру на улице Царя Соломона, – сказала мама, – она мне больше не нужна. Надеюсь, это поможет твоему возвращению в Тель-Авив и ты начнешь стажироваться, чтобы стать юристом.
Я не поверил своим ушам. Ни у кого из моих знакомых не было своей квартиры, да еще в центре Тель-Авива. Следуя маминому совету, я поехал в «Маарив» и попросил о срочной встрече с Чиком, главным редактором.
– Хочу вернуться в Тель-Авив, – сказал я. – Вы обещали мне, что я смогу вернуться для учебы.
– Никуда ты не вернешься, – ответил Чик.
– Я уволюсь! – пригрозил я.
– Не утруждай себя, – холодно ответил он, – ты уже уволен.
Три дня я слонялся как лунатик, растерянный и утративший надежду. Потом поехал в Беэр-Шеву, чтобы собрать свои немногочисленные пожитки. Пошел попрощаться с Бетти и в саду за чашкой кофе рассказал ей о своих проблемах.
– Не волнуйся, мон шери, – сказала она, – ты талантливый мальчик, они еще позовут тебя.
Я поцеловал ее в последний раз, и мы расстались. Через год они с мужем открыли ночной клуб под названием «Последний шанс», который стал центром притяжения для всех чокнутых со всего юга. Бетти, которая всегда во всем всех опережала, и на этот раз была первой, начав в Израиле революцию шестидесятых. Впоследствии она пристрастилась к тяжелым наркотикам и умерла в возрасте тридцати семи лет.
Вернувшись в Тель-Авив, я долго таращился на пустые стены своей новой квартиры. Потом вдруг понял, что я не подавлен – мне просто скучно. Я всегда считал, что депрессия – это не следствие обстоятельств, она заложена в наших генах. В гетто я встречал людей, которые потеряли все, что у них было, и оставались полными оптимизма и жизнестойкости. Я знал немало людей, у которых было все – деньги, карьера, успешная семья, но им так и не удалось избавиться от постоянного чувства подавленности. К счастью, я относился к первым. Однажды утром я встал пораньше и на хорошо знакомом мне четвертом автобусе отправился на центральную автобусную станцию.
В «Уйкелет» меня приняли с особым удовольствием: во-первых, я был им нужен, во-вторых, они радовались моей неудачной вылазке в мир израильтян. Я начал работать на полную ставку и параллельно искать адвокатскую контору, готовую принять меня на стажировку. Но через две недели мне позвонил Шмуэль Шницер, заместитель главного редактора «Маарива», и пригласил зайти.
Шницер был в редакции белой вороной. Потрясающе образованный самоучка, высокий и грустный, в толстых очках, которые придавали ему сходство с филином. Голландское происхождение и некоторая замкнутость дали основания для прозвища Летучий Голландец. Кроме Карлебаха, он был единственным в руководстве «Маарива», кто мне симпатизировал.
– Мы хотим, чтобы ты вернулся, – сказал он.
– Что вдруг? – поинтересовался я.
– Начинается рассмотрение апелляции Кастнера, и я хочу, чтобы ты освещал процесс.
Я следил за судом над Кастнером издалека, охваченный гневом и отвращением. И не только потому, что был с ним знаком. Я понимал, насколько эта история отражает полное отсутствие у израильтян понимания того, что с нами произошло во время Катастрофы.
В наши дни, после десятилетий обнародования ужасающих свидетельств, понимание того, что законы существования в Европе во время Катастрофы отличались от всех известных человечеству, стало общим. А тогда, в пятидесятые-шестидесятые, коренные израильтяне относились к нам почти презрительно. «Почему вы не сопротивлялись? – спрашивали они обычно. – Почему шли как овцы на убой?» Они были евреями первого сорта, которые взялись за оружие и сражались, а мы были еврейчиками второго сорта, позволившими немцам уничтожать себя, не оказывая сопротивления.
В столовой «Маарива» в те годы работал прошедший через Аушвиц повар, у которого был вытатуирован синий номер на руке. Ветераны редакции называли его «мылом», намекая на известный план нацистов использовать жир евреев для производства мыла. «Эй, Мыло! – обращались к нему. – Что у нас сегодня: курица или жаркое?» Мыло неловко улыбался и наполнял их тарелки.
В эту атмосферу дело Кастнера вонзилось как отравленная стрела.
Рудольф Исраэль Режё Кастнер был главой Комитета по спасению венгерских евреев. В начале 1944 года, когда Адольф Эйхман приступил к реализации своего плана по уничтожению венгерского еврейства, Кастнеру удалось связаться с ним и предложить сделку: евреи заплатят грузовиками и деньгами, а немцы за это дадут им выехать. После сложных переговоров поезд, заполненный евреями, выехал в Швейцарию. Но власти остановили его в Берген-Бельзене. Кастнер не сдавался. Он снова начал переговоры – с посланником Гиммлера Куртом Бехером – и убедил его пропустить поезд. Тысяча шестьсот восемьдесят четыре еврея были спасены.
Однако израильтяне скривились. С какой стати заключать сделки с нацистами? Чиновник из Иерусалима по имени Малхиэль Гринвальд опубликовал обращение, в котором обвинил Кастнера в содействии немцам. «Мои дорогие друзья, – писал он, – я слышу запах падали. Доктор Рудольф Кастнер должен быть уничтожен».
Потрясенный Кастнер подал на него в суд. Это должен был быть короткий и быстрый суд по делу о клевете, но за какие-то несколько недель все усложнилось. Гринвальд нанял Шмуэля Тамира, одного из самых известных в стране адвокатов, впоследствии ставшего министром юстиции.
Не в пользу Кастнера было и то, что он выполнил обещание, данное нацистской верхушке, – что окажет им помощь после войны, если они помогут ему спасти евреев. Он выехал в Германию на Нюрнбергский процесс и свидетельствовал в пользу Курта Бехера и других нацистов. Даже я, чьи симпатии были на его стороне, затруднялся объяснить этот странный поступок. Я не раз пытался поговорить с ним об этом, но он каждый раз уклонялся. Единственно возможным объяснением мне представляется то, что Кастнер в собственных глазах был европейским джентльменом, а европейские джентльмены выполняют свои обещания. Я не могу этого принять: именно «европейские джентльмены» убили моего отца и большинство евреев Европы.
