Они ошибались. Культурные люди убивают друг друга каждый день. Как только она осознала эту свою ошибку, то в одно драматическое мгновение превратилась в свирепую тигрицу, способную на все, чтобы спасти своего детеныша. Когда война закончилась, в ней больше не было сил. Она закрыла окна своей квартиры и прожила всю оставшуюся жизнь, делая вид, что ничего не изменилось.
Снаружи, за кружевными занавесками, Израиль жил своей обычной нервозной жизнью. Ее единственный сын выучил этот невозможный язык и стал журналистом. Внуки разгуливали, к ее ужасу, загорелые как крестьяне и в сандалиях на босу ногу. Когда они приходили к ней, она брала бутылку апельсинового сока и пачку ирисок и шла с ними в Дубнов-парк напротив дома, чтобы они не носились в гостиной, рискуя перебить ее любимый фарфор.
Пару раз в неделю к ней приходили дамы, похожие на нее, в платьях со складками на талии и белым жемчугом на шее, натягивали зеленый войлок на круглый стол и играли в бридж. Через час она выходила на кухню и возвращалась с чайником немецкого розентальского фарфора, ставила сахарницу с рафинадом, сливочник и серебряное ситечко с чаем «Английский завтрак» – ведь англичане понимают в чае лучше всех. Они медленно потягивали чай и еще медленнее играли. Я помню эти возгласы из соседней комнаты: «север – две взятки, юг – пас», и смех, и разговоры на невероятной смеси иврита, немецкого и венгерского.
Поговорив со мной в тот вечер, мама еще походила по квартире и выпила кофе, сидя за круглым столиком – с этого места она могла видеть свое отражение в стеклянной двери. Затем она приняла душ, надела свое самое красивое платье, старательно накрасилась, достала из бара хрустальный бокал, бутылку коньяка и отправилась в спальню. Взяла из ящика трюмо две упаковки снотворного, проглотила все разом, и потихоньку пила коньяк, пока сознание ее не затуманилось. Такой мы ее и нашли – бледной и красивой. Светлые волосы, которые всегда были предметом ее гордости, рассыпались по подушке золотым веером.
Глава 36
Японял, что началась война, когда в Йом-Кипур, самый святой день в году, увидел, как еврей в полном хасидском облачении с длинными пейсами вылезает из машины и идет на перекресток ловить следующую попутку. В руке он держит бархатный мешочек с талитом, который где-то послужит ему подушкой сегодня. Если все-таки есть Бог, он, конечно, улыбался, глядя на своего еврея, который отправляется в Йом-Кипур на войну, вооруженный одним лишь молитвенным покрывалом.
За два дня до того я встретил в коридоре «Маарива» Яакова Эреза, военного корреспондента газеты (впоследствии ставшего ее главным редактором), коренастого вспыльчивого человека. Он держал в руке лист бумаги.
– Ты только посмотри, – сказал он, – они спятили!
Это было сообщение, написанное им в то утро, – о том, что египтяне, готовясь к войне, сосредотачивают войска на Синае. Военная цензура вычеркнула все слова, оставив только его имя.
– Они спятили, – повторил он, – говорю тебе, скоро начнется война!
Но «они» не были сумасшедшими, они были такими же, как мы: иногда тщеславными, иногда глупыми, иногда удивлялись, иногда заблуждались, а иногда ошибались и зачастую предпочитали закрывать глаза на дурные вести. Война Судного дня изменила взаимоотношения власти и израильского общества: после нее мы уже больше не могли верить в то, что в Кнессете и в правительстве сидят дети богов, неспособные ошибаться.
Когда израильские политики обвиняют средства массовой информации в агрессивности, они забывают или предпочитают игнорировать тот факт, что однажды мы оказались на краю гибели только потому, что слепо им, политикам, верили. В начале двухтысячных тот же Яаков Эрез со своим эксклюзивным сообщением пошел бы в Верховный суд или устроил бы утечку информации в интернет, а оттуда – в зарубежную прессу. Наши руководители горько сетовали бы на то, что пресса недостаточно патриотична, или обвиняли бы ее в безответственности, – но жизни сотен израильских солдат были бы спасены. По-моему, это важнее.
На исходе праздника Йом-Кипур в 1973 году я испытал сильное ощущение дежавю. Все это я уже однажды слышал и видел: резервисты покидают свои дома с большими сумками за спиной, непрерывно звучат сообщения по радио, водители подвозят всех голосующих на дорогах, на сборных пунктах бывалые солдаты приветствуют друг друга понимающими улыбками на лицах. За автобусом толстый солдат примеряет узкие брюки. «Я хочу позвонить жене», – говорит кто-то. Это типичная фраза всех израильских войн, настоящий пароль всех резервистов всех поколений: «Я хочу позвонить жене».
Утром мне позвонили из «Маарива» и послали на пресс-конференцию министра обороны Моше Даяна.
Даян был сосредоточен и спокоен. Перед десятками микрофонов и телевизионных камер он начинает на иврите, а затем повторяет по-английски.
– Израиль не остановится, пока не прогонит со своей земли последнего вражеского захватчика, – уверенно заявил он.
От его слов мне стало легче, я воскрес духом. Лишь несколько лет спустя мне довелось узнать, что незадолго до этого выступления в приступе отчаяния Даян сказал генералам, что «началось разрушение третьего Храма» и что он не уверен, устоит ли государство.
Вечером я возвращаюсь домой. Шула с детьми в бомбоубежище, но я поднимаюсь на четвертый этаж, встаю на табурет в кухне и наклеиваю на окно черный картон. Таковы распоряжения штаба гражданской обороны по затемнению: позаботиться о том, чтобы отблески света в домах не выдали вражеским самолетам, где сосредоточено население. Я спускаюсь с табурета, смотрю на результат своего труда. В кухне теперь темно и душно, как в бомбоубежище. Действительно ли я слышал вдалеке гул самолетных двигателей или это были мои воспоминания? На меня напал голод. Или он никогда не покидал меня? Я достаю из холодильника колбасу и отрезаю два толстых ломтя хлеба. Сижу один за кухонным столом в бело-голубую клетку и ем в темноте.
Война длилась три недели. Мы победили, но, как сказал Пирр, царь Эпира: «Еще одна такая победа, и я останусь без войска». В боях погибли 2656 израильтян. Наша самоуверенность испарилась. Война, любая война – это целая мозаика из многочисленных «что, если бы», каждое из которых имеет свои варианты последствий. Что, если бы седьмой танковый батальон под командованием Авигдора Кахалани не остановил в три раза превосходящие силы противника в знаменитом сражении в Долине Слез? Что, если бы Голда Меир не позволила начальнику Генерального штаба мобилизовать резервистов вопреки мнению Даяна? Если бы Шарон не пересек Суэцкий канал? Если бы американцы не перебросили по воздуху военную технику и боеприпасы, которые спасли нас от поражения? «Каждое утро мы стреляем тем, что американцы присылают нам вечером, – признался тогда начальник Генерального штаба Давид «Дадо» Элазар, – свои запасы мы уже давно прикончили».
Мое душевное состояние было не лучше, чем у других граждан Израиля. Впервые со дня репатриации я не чувствовал себя полноценным участником того, что происходит. Мне было сорок два, я был слишком стар, чтобы сражаться (и даже для того, чтобы ремонтировать сломанную технику), и слишком молод для того, чтобы мой голос мог что-то изменить. За время войны я написал несколько страстных статей, скорее для поддержки меня самого, но мой голос затерялся в общем шуме.
