Под конец переговоров в Будапешт прилетел сын Максвелла Йен, и в конце концов мы договорились о цене в два миллиона фунтов. Адвокаты составили договор, и Йен радостно позвонил отцу.
– Папа, – сказал он, – мы договорились на два миллиона.
– Недурно, – сказал Максвелл, – а сейчас вернись и сообщи, что мы готовы заплатить только миллион.
Йен чуть не заплакал.
– Но ты же сказал нам с Томи, что мы сами можем определить сумму!
– Да, – сказал Максвелл, – но они согласятся и на миллион.
– Откуда ты знаешь?
– А у них есть выбор?
Это заняло еще две недели, но оказалось, конечно, что он был прав. Мы купили «Мадьяр Хирлап» ровно за миллион фунтов. В качестве бонуса Максвелл решил отправить в Венгрию старое оборудование типографии «Дейли миррор», а мне поручил найти подходящее место для его размещения.
Один из журналистов, спортивный репортер, еврей по имени Нимрод Питер (который через два месяца стал главным редактором газеты), рассказал мне, что у венгерских военных есть большая казарма в центре города, которую они хотели бы продать. Однажды утром мы поехали туда. На улице рядом с двумя часовыми нас ждал венгерский офицер в форме. Когда мы подошли, все трое отдали честь. У меня перехватило дыхание. Такие же венгерские солдаты, в той же форме, вели меня в колонне смертников к Дунаю. А теперь я снова здесь, в Будапеште, и они отдают мне честь. Мы зашли внутрь. Сделав несколько шагов, я сказал: «Извините, забыл кое-что в машине». Вышел на улицу, прошел немного и вернулся назад. Часовые снова отдали мне честь. Я вошел, сосчитал про себя до двадцати, снова вышел и снова вошел. Они опять вытянулись по стойке «смирно» и отдали мне честь. Я мог бы ходить туда-сюда весь день.
В конце концов мы добрались до кабинета их начальника, подполковника, который был в стельку пьян (в десять утра!). Один из наших венгерских представителей, который был, видимо, в курсе, достал из портфеля бутылку виски и поставил на стол. Полковник набросился на нее, будто умирал от жажды, и подписал все, что мы положили перед ним. Под конец он попросил, чтобы я пошел с ним. Мы прошли по коридору и остановились у входа в огромный зал, битком набитый гипсовыми бюстами Маркса и Ленина на постаментах – две тысячи штук. Они напомнили мне армию терракотовых воинов, которую я видел в провинции Шаньси в Китае.
– Господин Лапид, – сказал мне полковник, – что мне делать с двумя тысячами бюстов Маркса и Ленина?
– Разбей их, – сказал я и ушел.
Через неделю в роскошном здании Генштаба венгерской армии состоялась праздничная церемония подписания. Вдоль красной дорожки с двух сторон стояли по стойке «смирно» солдаты почетного караула, а я шагал по ней вместе с начальником Генерального штаба. Затем нас снимали репортеры, его – под флагом Венгрии, а меня – под британским Юнион Джеком. Оркестр исполнял в мою честь «Боже, храни королеву!». Не знаю, хранит ли он королеву, но меня он точно уберег – от того, чтобы не расхохотаться.
На вторую церемонию – подписания контракта на приобретение газеты – Максвелл прилетел на своем самолете. Кортеж из черных «мерседесов» сопровождал нас до отеля, в котором он расположился. Как и я, Максвелл, родившийся в небольшом карпатском городке и потерявший большую часть семьи от рук нацистов, которым активно помогало местное население, был одержим желанием «показать им всем!». Во время Второй мировой маршрут его бегства проходил через Венгрию, так что он получал огромное удовольствие от триумфа, с которым вернулся в Будапешт. Вечером он дал интервью первому каналу венгерского телевидения.
– Как я понимаю, вы говорите на венгерском, – сказал ведущий.
– Да, – ответил Максвелл.
Его венгерский словарный запас был ограниченным, но понять его было можно.
– И где же вы выучили венгерский? – спросил ведущий.
– Я сидел в вашей тюрьме, – сказал Максвелл.
Вечером нам сообщили, что премьер-министр Анталл хочет встретиться с Максвеллом.
– Пожалуйста, – сказал Максвелл, – пусть приезжает.
Анталл не стал настаивать на соблюдении протокола и приехал. За минуту до того, как он вошел, Максвелл сказал мне:
– Быстро расскажи мне о нем что-нибудь.
– Что?
– Не знаю, что-нибудь личное.
– Его отец выдавал евреям спасавшие их документы во время войны, он признан Праведником мира, в его честь посажено дерево в «Яд ва-Шем».
Открылась дверь, и вошел Анталл со своей свитой. Максвелл поднялся во весь рост, широко раскрыл свои объятия и громовым голосом произнес:
– Господин премьер-министр, весь еврейский народ и я никогда не забудем того, что ваш дорогой отец сделал для нас во время войны. Он был выдающимся человеком!
Анталл едва не разрыдался от избытка чувств.
Через два дня все договоры были подписаны, и мы с Максвеллом сидели в его люксе с коньяком и огромным блюдом колбасок.
– Я ненадолго оставляю тебя здесь, – сказал он.
– В качестве кого?
– Генерального директора.
– На какой срок?
– Пока ты не скажешь мне, что газета в тебе больше не нуждается.
Наутро он улетел, а я отправился в редакцию, вошел в кабинет главного редактора господина Сабадушо, который был коммунистическим чиновником, назначенным на эту должность в отсутствие каких бы то ни было профессиональных качеств. Господин Сабадушо сидел за внушительным столом, а за его спиной висел большой портрет Ленина.
– Господин Сабадушо, – сказал я без прелюдий, – вы уволены.
Он, видимо, ожидал этого, поскольку, не проронив ни слова, встал, взял свой портфель и направился к выходу.
– Господин Сабадушо, – остановил я его.
– Да?
– Заберите с собой портрет.
Он вернулся, забрался на стул, снял портрет со стены и покинул здание с Лениным под мышкой.
Глава 44
Господин Максвелл, – сказал министр туризма Хорватии, – мы не можем продать вам газету, но, может быть, вы купите у нас остров?
– Какой остров?
– Остров Тито.
За несколько недель до этого Максвелл позвонил мне в Будапешт и начал разговор в своей обычной манере – с середины, без предисловий.
– Я хочу, чтобы ты поехал в Сербию, – сказал он, – и купил мне там газету.
– Какую?
– Какую захочешь.
В аэропорту Белграда меня встретили представители правительства и отвезли в резиденцию президента Слободана Милошевича. Мы поднимались по мраморным ступеням, в воздухе кружился снег, мрачный Белград лежал перед нами темным пятном, в котором светились лишь редкие окна. Когда я был здесь последний раз, город горел от бомбежек, а я, десятилетний мальчик, бежал зигзагами между падающими телеграфными столбами.
