С тех пор меня тысячу раз спрашивали, считаю ли я, что Максвелл покончил с собой или что кто-то – «Моссад», его конкуренты, русские, палестинцы, итальянская мафия, бывшие агенты Штази (предположений так же много, как и спрашивающих) – толкнул его в темную воду. Я не знаю, но склонен предполагать, что он просто решил, что достоин более величественного финала, чем сырая камера в лондонской тюрьме Брикстон.
Я вернулся домой, чтобы участвовать в торжественной церемонии его похорон на Масличной горе, где премьер-министр Ицхак Шамир произнес некролог, в котором были такие слова: «Он сделал для Государства Израиль больше, чем мы можем сегодня рассказать» (чем, конечно, дал пищу любителям фантастических предположений). Затем по просьбе Кевина, младшего сына Максвелла, я поехал в Венгрию, чтобы продать газету. С семьей Максвелла я поддерживал связь до последнего дня, и каждый раз, когда Элизабет, его жена, приезжала в Израиль, мы обязательно принимали ее у себя дома. Максвеллы очень приятные и культурные люди, но в них нет ничего от пыла и страсти Роберта.
Я вернулся в «Маарив». Моя бурная и стремительная карьера международного бизнесмена закончилась. А следующая начнется в Иерусалиме – в небольшом кабинете, который когда-то был моим, но в котором я не бывал уже несколько лет.
Глава 45
Однажды, когда я уже был министром, ко мне обратился член Кнессета Ахмад Тиби из Объединенного арабского списка. Вопреки обыкновению он выглядел немного не в своей тарелке.
– У меня к тебе просьба, – сказал он, – мой отец уже стар, а он очень любит тебя еще с тех времен, когда ты был на телевидении. Он спросил, не согласишься ли ты приехать к нему домой в Тайбе.
Между мной и Тиби было немало столкновений, подчас довольно яростных, получивших широкое освещение в прессе. В прошлом советник Арафата, он был убежденным палестинским националистом, и я не раз обвинял его в неблагодарности по отношению к стране (и к демократии), которая сделала его членом своего парламента. Однако есть факт, который неведом широкой общественности: Кнессет – это уникальный клуб, в котором ты изо дня в день встречаешь людей и где иногда завязываются дружеские отношения вне всякой связи с политическими разногласиями. Чисто по-человечески Тиби – исключительно умный и с замечательным чувством юмора, и я предпочту его общество компании большинства чванливых ничтожеств, чьи политические взгляды мне ближе.
Я сразу согласился, и через несколько дней мы поехали в Тайбе, к его отцу. Старик встретил нас во дворе своего дома, Тиби принес пару стульев и маленький столик. Мы сели друг против друга, но все же чего-то не хватало.
– Тиби, – обратился я к нему, – есть одна фраза, которую я всегда хотел тебе сказать.
– Какая?
– Ахмад, сделай кофе!
Чувствительные левые, конечно же, скривились бы от моей расистской шутки – в Израиле принято называть официантов-арабов Ахмадами, – однако оба Тиби, отец и сын, покатились со смеху, и лед растаял или, может быть, его растопил поданный арак, и мы провели часа два за приятной беседой.
Два года спустя, вскоре после моего вынужденного ухода из политики, я предложил Яиру вместе посмотреть футбольный матч с участием «Маккаби». Игру показывали на большом экране в баре, располагавшемся на первом этаже моего дома. Яир пришел вместе с другом, молодым ортодоксальным журналистом Коби Ариэли. Мы смотрели игру, сидя за столиком на улице, и все прохожие обращали внимание на то, что Лапид сидит рядом с ортодоксом. Я спросил Коби, не опасается ли он показываться рядом со мной на публике.
– Томи, – спокойно сказал Коби, – мир делится не на евреев и арабов, не на левых и правых и не на религиозных и светских. По-настоящему людей отличает друг от друга только одно: есть у человека чувство юмора или нет.
Я рассмеялся. Коби, конечно, был прав. Боюсь только, он не знал, что людей без чувства юмора подавляющее большинство.
Никогда за всю свою долгую жизнь я не встретил человека, который бы признался, что у него нет чувства юмора, но грустно, что большинство людей совсем не понимают шуток.
Я усвоил это, пройдя через бурную, шумную, жаркую, разноголосую и веселую школу «Пополитики».
И снова я спрашивал себя: неужели такова теперь моя участь, неужели это действительно я – седеющий и толстеющий старик, сидящий дома за письменным столом, часами играющий в шахматы в интернете против Джо из Висконсина или Ахмета из Стамбула, рассказывающий бородатые анекдоты постепенно сокращающейся аудитории, достающий каждое утро из пластикового органайзера таблетки: две от давления, одну от аритмии и одну для разжижения крови. Когда он решает заняться спортом, это означает – пройти в гостиную, включить телевизор и, посмотрев, как играет «Маккаби Хайфа», решить, что, пожалуй, довольно. Затем он звонит друзьям и спрашивает, все ли у них в порядке. «Все в порядке», – отвечают они. В холодильнике, помнится, есть венгерская салями «Херц». Толстяк отрезает только три кусочка, но третий уже не помещается на хлебе, требуется еще кусочек хлеба – теперь помещается и четвертый.
Помнится, философ Сенека говорил, что старость – это неизлечимая болезнь, но проблема в том, что я не помню, когда точно жил философ Сенека. Надо бы посмотреть в энциклопедии, но у меня нет времени – я слишком занят ничегонеделанием.
А тем временем Йосеф Барель, только что назначенный генеральным директором Гостелерадио, сидел в своем кабинете и ломал голову над кадровой проблемой: обе его звезды – ведущий Дан Маргалит и продюсер Ареле Гольдфингер – были не у дел, и он натужно думал, чем бы их занять. В конце концов он призвал к себе Гольдфингера. «Я хочу, чтобы ты сделал политическую программу. И чтобы она была агрессивной и шумной. О ней должны говорить все. И добавь туда поп-музыки, чтобы привлечь еще и молодежь».
Гольдфингер – крупный мужчина, за мягкой речью которого скрывались тяжелый характер и непомерное самомнение. Кто-то сказал мне про него, что на телевидении Гольдфингер превратил в преимущество свой самый большой недостаток – полную неспособность слушать кого бы то ни было более двух минут. К счастью, в эти две минуты он успел услышать своего пожилого отца, который предложил назвать программу «Пополитика», от слова «политика» и латинского «vox populi» – голос народа.
Годы спустя Йосеф Барель рассказал мне, как вышло, что меня пригласили в программу, несмотря на то что знали – это вызовет негодование моих недоброжелателей на телевидении.
– Честно говоря, – вспоминал Барель, – это должны были быть три куклы, как в известном шоу. Но оказалось, что куклы будут стоить слишком дорого. Мы сидели и думали, кем же можно заменить этих кукол, и решили взять тебя и Данкнера.
Никто не мог предположить тогда, что, попав в программу на замену кукле, всего через несколько месяцев я стану потрясающе популярным.
Глава 46
Израиль – это «Пополитика», – писал в газете «Хаарец» Йоси Клайн. – А «Пополитика» – это Томи Лапид».
