А я, без сомнения, был звездой этой программы.
Министры и члены Кнессета подлизывались ко мне в гримерке в надежде, что я сжалюсь над ними, Шула и Мерав упрашивали меня разговаривать вежливо, гости репетировали дома со своими женами, «как отвечать Томи». Журналисты без конца спрашивали меня: «Как это так, с одной стороны, ты так ратуешь за европейскую культуру, а с другой – ведешь себя до грубости резко?» Я всегда отвечал, что во мне уживается и то и другое. Я человек общительный и люблю спорить и не вижу в этом противоречия. В любом прокуренном кафе Вены или Парижа ведутся такие же яростные споры, как в «Пополитике», когда стиль важен не меньше содержания. Может, я изъяснялся упрощенными фразами, но зато всегда знал, о чем говорю. За моими резкими выпадами стояло мировоззрение образованного человека, отшлифованное за сорок лет журналистской практики.
Кроме того, я передавал ощущения обычного израильтянина, для которого невыносим тот факт, что на его телевидении безраздельно господствует политкорректность.
Когда в нашей программе появился Виктор Островский, предатель, служивший в «Моссаде», а затем эмигрировавший в Канаду и там издавший книгу, в которой раскрыл организационную структуру израильских спецслужб, я сказал ему: «Надеюсь, уважаемый, что “Моссад” найдет тебя и ликвидирует». Все, кто сидел в студии, обрушились на меня с руганью, но подавляющее большинство израильтян чувствовали то же, что и я.
Когда я сказал известному астрологу, что он мошенник, на меня подали в суд, и я заплатил пятьдесят тысяч шекелей, но с радостью сделал бы это еще раз. Гороскопы, публикуемые каждую неделю в прессе, – это абсолютная чепуха, и я не верю, что по положению Сатурна относительно Нептуна можно определить, ехать ли нам с женой на отдых в Галилею.
Даже когда я упрекнул пару христиан-миссионеров во время обсуждения закона о христианской миссии – «Хватит того, что вы устроили нам во время Катастрофы», – я отвечал за свои слова. Было бы в программе больше времени, я мог бы прочитать им, да и всей аудитории лекцию о той позорной роли, которую сыграла католическая церковь во время Катастрофы, и о молчании папы Пия XII, описанном в поэме Натана Альтермана «Из всех народов». Но и одна моя фраза сказала достаточно.
Маргалит и Гольдфингер, каждый по своим причинам, не особо радовались тому, что я отнял у них внимание публики. Дану, как и любой телезвезде, не нравилось, что участник, сидящий справа от него, привлекает всеобщее внимание, а Гольдфингер, который, как и все талантливые телепродюсеры, был уверен, что только он должен управлять эфиром, не раз выходил из себя из-за того, что я не следовал его указаниям. Тот факт, что я сидел на диете (и сбросил двадцать шесть килограммов), не способствовал сохранению мною самообладания в ответ на их нападки. В один из незабываемых моментов программы Гольдфингер кричал Дану из аппаратной:
– Заставь Лапида замолчать! Заткни Лапида! Говорю тебе: заткни Лапида!
В конце концов Маргалит так разозлился, что посреди трансляции выдернул из уха наушник и заорал на него:
– Перестань орать мне в ухо! Сам заткни его! Я не могу с ним справиться!
Наверное, молодым и непосвященным сложно представить себе ту бурю чувств, которую вызывала у зрителей эта передача. Однажды, на следующий день после особо напряженного выпуска, мы с Шулой шли по улице в Тель-Авиве. Нам повстречался мужчина лет сорока с портфелем в руке. Оказавшись в нескольких метрах от нас, он выронил портфель и упал посреди тротуара. Я бросился к нему вместе с еще одной прохожей и солдатом, который выскочил из машины. Когда я подбежал, человек поднялся, отряхнулся, улыбнулся, пожал мне руку и сказал:
– Я извиняюсь, что притворился. Просто я хотел, господин Лапид, чтобы именно вы пришли мне на помощь.
Глава 47
Мне нечего было сказать об убийстве Рабина. В ноябре 1995 года, через две недели после убийства, я сидел в студии, участвуя в одной из самых сдержанных дискуссий за всю историю «Пополитики», и понимал, что мне совершенно нечего сказать. Состязание, возникшее вокруг меня, в котором каждый пытался доказать, что он потрясен сильнее остальных, казалось мне глупым. Конечно, я был потрясен. А какой израильтянин не был?
Однако я не поддерживал попыток представить все правое крыло виновниками преступления. Это верно, что, если бы не дикое подстрекательство против мирных усилий Рабина – начиная с ораторов на балконах, выходящих на иерусалимскую площадь Сиона, кончая раввинами, которые благословили Игаля Амира, – возможно, он не был бы убит. Вместе с тем к сожалению и гневу в связи с убийством Рабина примешивалось ощущение, что левые используют трагедию, чтобы победить правых. Переживающих смерть Рабина правых обвиняли в лицемерии, но ведь не каждый, наклеивший на свою машину плакат с именем Нетаньяху или даже принявший участие в бурной демонстрации против соглашений в Осло, обязательно стал соучастником преступления. Демократия, та самая, которую Рабин защищал всю свою жизнь, – живой институт, в котором порой говорятся вещи неподобающие. Убийство само по себе было ужасным. Без того, чтобы кто-то воспользовался им для победы в споре.
Напротив меня сидела политик Лимор Ливнат. Она была бледна и подавлена. Часть присутствующих припоминала ей цитаты из подстрекательских речей правых в последние недели перед убийством, и Лимор защищалась как могла. Каждый раз взгляды устремлялись на меня и сидевшую рядом Шелли Яхимович – известную журналистку левых взглядов, которая через десять лет поменяет журналистику на Кнессет, но мы оба продолжали молчать. Ближе к концу эфира я заметил, что не «Ликуд» убил Рабина, а безумный в кипе, который решил, что выполняет волю Бога. К моему удивлению, Шелли согласилась со мной. Передача закончилась необычно спокойно, и участники стали расходиться.
Не успели мы смыть грим, как передо мной и Шелли возник разъяренный Гольдфингер.
– Вы опозорились, – ругался он.
– О чем ты говоришь?
– Как вы посмели защищать «Ликуд»?
У сидевшей на соседнем стуле Ливнат был ошеломленный взгляд.
– Гольдфингер, – сказал я, – ты сошел с ума.
Но он уже ушел, продолжая что-то негодующе бормотать себе под нос.
К тому моменту своей жизни я уже давно не был правым. Я считал, что нам надо отделиться от палестинцев и предоставить им возможность создать государство на большей части территории Иудеи, Самарии и Газы, и на выборах девяносто второго дрожащей рукой в первый – и последний! – раз я проголосовал за партию «Авода» и Ицхака Рабина. Хотя я глубоко симпатизировал поселенцам и видел в них настоящих израильтян, полных благих намерений, тем не менее понимал, что дело их жизни – поселения – ошибочно само по себе, многих вводит в заблуждение и может привести в итоге к утрате еврейского большинства в Израиле и кончине сионистского идеала.
С другой стороны, я так и не стал левым. Потому что не верю арабам. Они никогда не мирились и не смирятся с нашим присутствием на этой земле. Неужели кто-то сомневается в том, что, если бы у них была возможность, они уже давно перебили бы нас всех до одного? Эта мысль неприятная и, возможно, невежественная, поэтому левые предпочитают вытеснять ее из сознания, чтобы продолжать делать вид, что арабо-еврейский конфликт происходит где-то в Шотландии или в Гааге.
