И справедливо ли было, что и я сам – уже в который раз – умирал от скуки? Ибо в 1998-м, на пике популярности, «Пополитика» была внезапно снята с экранов. «Всё – личное», – говорит дон Корлеоне в конце фильма «Крестный отец». В уничтожении «Пополитики» тоже был личный мотив.
Весной того года Ури Порат был назначен на второй срок генеральным директором Управления телерадиовещания вместо Йосефа Бареля. «Плохи наши дела», – сказал мне Данкнер по телефону.
Вскоре после назначения на новую-старую должность Порат вызвал Гольдфингера и сообщил, что снимает с эфира программу (в которой сам так хотел участвовать!), «поскольку она вульгарная». Это был первый случай в истории, когда руководитель самолично закрыл самую популярную передачу канала. С тех пор и по сей день не было у Первого канала программы, которая могла бы сравниться успехом с «Пополитикой».
Я снова был в растерянности. Пенсионного возраста я уже достиг. Пять лет в «Пополитике» были финальным аккордом успешной карьеры, говорил я себе. Теперь все, что мне осталось, – говоря словами поэта Рильке, – «в саду пустом бродить и ждать начала листопада». Мне снова стал сниться мой старый сон: я бегу на железнодорожную станцию, бегу, бегу, но, когда добираюсь, поезд уже уходит, а я стою на перроне, смотрю вслед поезду, полному моих веселых друзей, равнодушных к тому, что я остался позади.
– Мой сон вернулся, – сказал я Шуле утром.
Она обняла меня.
– Даже сны у тебя простые, – сказала она, – без психологических сложностей. Да, этот поезд ушел, но придет другой.
Через несколько дней Маргалит позвал нас с Данкнером и предложил восстановить наше трио на Втором канале. Мы согласились и даже создали совместную компанию для выпуска программы, но все трое понимали, что это уже не то. Блестящий, модный коммерческий канал не подходил для напряженного политического диалога, на котором мы специализировались, и программа Маргалита «Всё – политика» была обречена, с нами или без нас.
До сегодняшнего дня не перестаю удивляться, насколько близок я был к исчезновению с публичной арены. Жизнь – это часы, которые время от времени останавливаются, никого не предупреждая об этом. Одна пропущенная встреча, один несостоявшийся разговор, одна не пришедшая в чью-то голову мысль – и от меня осталась бы лишь коротенькая статейка в Википедии, интересная разве что моим родственникам. Я говорю так не из ложной скромности, а потому, что хорошо осознаю опасную хрупкость человеческой судьбы.
Мои же часы, похоже, решили идти в своем собственном темпе. Однажды утром меня пригласил на встречу профессор Уриэль Райхман, создатель Междисциплинарного центра в Герцлии.
Я приехал на встречу в кафе «Бейт Хана», в котором два года назад произошел теракт. У входа меня уже ожидали Райхман и рекламный агент Арье Ротенберг, один из владельцев агентства «Кешер Барель»; мы сели возле поразительного памятника скульптора Элиэзера Вайсхофа, изображающего три срезанные розы.
– В мае состоятся выборы, – сообщили они мне. – Мы решили поддержать партию «Шинуй» Авраама Пораза и хотели спросить тебя, согласен ли ты быть на втором месте в партийном списке.
– Нет, – отрезал я.
– Почему?
– Потому что я не вижу причин рисковать своим положением в средствах массовой информации ради партии, которая все равно не преодолеет избирательный порог.
Они уставились друг на друга, и у меня появилось ощущение, что они предвидели мой ответ и были готовы к нему.
– Как бы ты посмотрел на то, – сказал Ротенберг, – что мы проведем опрос на тему, кто должен возглавить «Шинуй»?
Я задумался на минуту. Был определенный риск, что результаты опроса просочатся в прессу, но покажите мне хоть одного популярного в обществе человека, который откажется от идеи проверить свою популярность научным методом.
Когда я спросил свою семью, что они думают по этому поводу, мнения разделились. Шула, как всегда, сказала, что поддержит меня в любом моем решении, Мерав была против, Яиру идея понравилась. Я позвонил Кишону в Швейцарию. Он отверг идею, не успел я произнести и трех фраз. «Ты с ума сошел? – спросил он со своим невыносимым акцентом. – Ты гораздо более важен как журналист, чем как депутат Кнессета от карликовой партии, который сидит на задних рядах и ни черта не делает».
Чтобы завершить цикл консультаций, я поговорил с Ольмертом, единственным профессиональным политиком среди моих близких друзей. Он тоже был против и высказался в своей обычной решительной манере. «Вы не преодолеете избирательный порог, ты только опозоришься», – заявил он. Я, разумеется, не забывал напоминать ему примерно раз в неделю об этом его блестящем прогнозе все последующие десять лет.
За два дня до встречи с людьми из «Шинуй» я понял, что не могу не рассказать об этом Данкнеру и Маргалиту. В одиннадцать вечера я позвонил Данкнеру и сказал, что сейчас приду к нему. Он удивился, но сказал, что будет рад. Когда я появился у него на пороге, он открыл мне с чашкой кофе в руке.
– Ну, Томи, – сказал он спокойно, – какая партия предложила тебе возглавить себя?
– «Шинуй».
– Возьми листок бумаги и запиши: вы получите шесть мест.
И тем не менее, если бы охранник в голубой форме остановил меня, когда на следующий день я входил в Междисциплинарный центр, и спросил, каков будет мой ответ на полученное предложение, я бы честно ответил, что не знаю.
На встрече, кроме Райхмана и Ротенберга, присутствовали еще Стеф Вертхаймер и несколько видных активистов «Шинуй», среди которых были Пораз и будущие министры Иегудит Наот и Илан Шальги. Мы расселись за длинным столом под неоновыми лампами, из-за которых все почему-то стали выглядеть зеленоватыми, и Ротенберг представил нам результаты проведенного им расширенного опроса. Он был гораздо хуже предыдущего и совпадал с прогнозом Ольмерта: даже во главе со мной «Шинуй» находился на грани преодоления избирательного порога.
– Раз так, – заявил я, – я выхожу из игры.
Целый час они пытались убедить меня, что я совершаю ошибку, что это только начало, что у нас все получится, но я упрямо продолжал отказываться. Голоса и физиономии вокруг меня смешались, и, как это обычно бывает при затянувшихся дискуссиях, аргументы стали повторяться, как убаюкивающая мантра. И тогда сквозь туман я вдруг увидел такую картину: несколько месяцев спустя, в день выборов, я сижу дома у телевизора и вижу этих людей в тот момент, когда Хаим Явин объявляет, что это – новые члены Кнессета от партии «Шинуй», и я не могу себе этого простить, ем себя поедом: ведь я мог быть одним из них, но поезд ушел, а я остался на перроне. Я поднял голову и громко сказал: «Я согласен». Все замолчали, потрясенные, а я вспомнил (не в первый раз) романы Карла Мая, которые читал в детстве, и, как настоящий Виннету, произнес: «Я сказал!»
Глава 49
Артур Рубинштейн, величайший классический пианист двадцатого века, однажды, расплываясь в улыбке, рассказал мне такую историю:
